Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Он был страдалец и визионер, он видел и туда и сюда: за горизонт недостигнутого, но и за горизонт утраченного, далёко-далёко за горизонт…

Ликование вечной, блаженной весны,
Упоительные соловьиные трели
И магический блеск средиземной луны
Головокружительно мне надоели.

Даже больше того. И совсем я не здесь,

Не на юге, а в северной царской столице.
Там остался я жить. Настоящий. Я – весь.
Эмигрантская быль мне всего только снится —
И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.

…Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,

Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идем,
Как попарно когда-то ходили поэты.

А ходили попарно?

Но уже развёртывается волшебный свиток прошлого…

Если и не до самых до грек (кто знает, ходили ли попарно Платон и Аристотель?), то уж до Рафаэлевой «Афинской школы» точно. Работает сверхгоризонтность взгляда, которую Иванов в себе точно знал. Умница был. Пониматель! И потому с неизбежностью:

Теперь, когда я сгнил и черви обглодали
До блеска остов мой и удалились прочь,
Со мной случилось то, чего не ожидали
Ни те, кто мне вредил, ни кто хотел помочь.

Любезные друзья, не стоил я презренья,

Прелестные враги, помочь вы не могли.
Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья,
Но даже черви им, увы, пренебрегли.

Лев Шестов рассказал об ангеле смерти, который дарует некоторым – но только некоторым, редким, – «вторые глаза».

Ну, вот они… вторые.

Как у Тютчева с судьбой, у Иванова со смертью были свои отношения, ибо на лезвии смерти тихо покоилась его душа, в любую секунду готовая быть аккуратно разрезанной пополам.

Ну, мало ли что бывает?..
Мало ли, что бывало —
Вот облако проплывает,
Проплывает, как проплывало,
Деревья, автомобили,
Лягушки в пруду поют.
… Сегодня меня убили.
Завтра тебя убьют.

Такому не может повредить никто.

И помочь тоже.

Вот почему и преданная Ирина Одоевцева не помогла.

Он то и дело писал о ней, как о несбывшемся или как об утраченном прошлом.

Он беззастенчиво лгал – прав тот, что говорит: «обманщик, правдивый до слёз» — не об Иванове говорит, о поэте вообще. А с гор глухо громыхает Заратустрово:

«Много лгут поэты!..». Да, он лгал формальную ложь, ибо обстоятельства жизни далеко не сразу, лишь под конец, стали невыносимы. Но всё было и так и не так.

Женщина его любви была очаровательна, но, храня ему супружескую верность, не любила его так, как он её. И однажды чуть не ушла от него к другому.

Собственно, ушла. Иванов дал развод. Но она вернулась – да, по обстоятельствам, но вернулась, – и осталась с ним уже до конца, который своим кратковременным уходом и ускорила. Ускорила-таки, «змея»!

Отзовись, кукушечка, яблочко, змеёныш,
весточка, царапинка, снежинка, ручеёк,
нежности последыш, нелепости приёмыш,
кофе-чае-сахарный потерянный паёк.

Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок,

в одеяльной одури, в подушечной глуши,
белочка, метёлочка, косточка, утёнок,
ленточкой, верёвочкой, чулочком задуши…

Она и задушила.

Запутался Жоржик (так звали Иванова в Париже) в тонких одеялах своей Ирины… задохнулся в подушечной пыли.

Но всё равно Иванов больше.

Иванов – это не кошмар жизни. Иванов – это жизнь, как кошмар…

Как тихий-тихий ужас, как тяжкий сбывшийся сон, в котором ничто не сбывается, и так нам всем и надо – вот это Иванов: