Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Вот и всё, что по силам мне сказать о русском поэте, Георгии Иванове.

И то много.

Читать и молчать.

А нечего сказать по сути – разве что повторить – и это будет оправданье всего, погубленного… Промолчать бы, но не получается.

Молчать можно было бы о том, кто действительно вернулся в Россию стихами.

Только никто не вернулся по-настоящему.

Нет возвращения в Россию.

Наверно, никуда нет возвращения.

Моя горечь и гордость как раз в том, что Иванов не вернулся в Россию, а вернулся лишь к небольшому числу русских людей. Мне это и больно и радует… я желал бы Иванову заслуженного места в числе тех самых семи-восьми (а может и меньше) величайших русских поэтов, потому что он без сомненья один из самых… И я был бы оскорблён за Иванова, если бы он стал предметом внимания (не дай Господь, ещё и поклонения!) орд вознесенцев, толп евтушенцев и прочих комсомольцев, поклонистов громким деревянным идолам и шумным назначенным гениям. Как ожидать поклонения капле чистой воды от тех, кто пьёт из мутной лужи.

* * *

Не так давно – лет двадцать шесть тому назад – ко мне в класс прямо во время урока вошёл старый приятель, к тому времени уже не киевлянин, а москвич, изредка наезжавший в провинцию со столичными лит. новостями. Он держал в руках трубочку из нескольких скреплённых машинописных страничек. Вот – говорит – был такой эмигрантский поэт, Георгий Иванов. Хочешь полистать? И присел на стул у учительского моего стола. Ленив я читать, так что, увидев скупые восьмистишия, воспрянул и даже не прерывая флэ-модидлы, которые старательно отстукивал за станком мой ученик, легко прочёл про себя:

Всё неизменно и всё изменилось
В утреннем холоде странной свободы.
Долгие годы мне многое снилось,
Вот я проснулся – и где эти годы!

Вот я иду по осеннему полю,

Всё как всегда, и другое, чем прежде:
Точно меня отпустили на волю
И отказали в последней надежде.

Ну а поскольку человек я флегматичный от природы, реакции у меня сильные, но медленные, даже – скажу, не потаюсь, – временами застойные, то лишь время спустя, когда эти строчки перешли из стадии нелепой неотвязности в качество устойчивой принадлежности моего организма, я осознал, что в тот момент, когда прочёл их впервые, «всё изменилось».

Я нашёл… нет, встретил поэта моей жизни.

2013 год, Верона

«Как я устал!..» (Немножко об Италии, о Феллини и его эротических рисунках)

Все подлинные творцы были эротиками. Вообще применение к искусству понятия эротическое может не иметь ничего общего с произведениями на генитальные мотивы и на темы секса. А может и иметь! Рисунки, гравюры, картины, романы, стихи, киноленты, – могут быть эротическими, если несут духовную озарённость, ибо Эрос есть Любовь, а Любовь есть Дух. Этот дискурс, впрочем, «толще» любого… журнала, поэтому единственное, на что я претендую в данном случае, так это на право именовать обсуждаемые ниже рисунки, отчасти связанные с сексуальной тематикой, не эротическими, а «эротическими».

Мне трудно обсуждать Федерико Феллини, как графи-ка-эротика. Я сам график-эротик. Обладание собственной поэтикой, равно как и собственной эстетикой, – это всегда и откровение, дающее энергию творить, и узость, мешающая воспринимать и оценивать других. В автошаржах Феллини, в фигурках его обнаженных, ощущается уверенность природно сильной и натренированной руки, в них есть блеск, вызывающий мимолётную зависть.

Что же касается «сознанки» и «подсознанки» собственно «эротических» мотивов, то в них, как по мне, больше грусти чем эрегированности. Вообще Феллини для меня – странный гигант. Что гигант – это несомненно, но какой-то ватный, тряпичный… как груди Аниты Экберг, в которых тонет жалкий альтерэгочка художника – доктор Антонио (хочется скаламбурить – «это я, Эгочка!»). Странная психосоматическая ватность, в которой так долго пребывал зрелый Феллини, представляется мне, прожившему достаточно лет в Италии, непроизвольным диагнозом всей выродившейся латинской расы. Удивительна и трогательна откровенность, с которой итальянцы и их великие кинохудожники признают собственное вырождение. Такое впечатление, что они пребывают в каком-то предрайском состоянии полного довольства и добродушного безразличия ко всему, что может подумать о них иноземец… а хоть и целый мир.

А уже всё хорошо. Уже у них всё сложилось, «всё более или менее нарешено так… наделано» (Жванецкий).

Конечно, наделано!

Рим стоит, Тиволи фонтанирует, Флоренция вздымается, Венеция не тонет, Милан поёт, Неаполь отдыхает в кепочках… ну, и так далее, по карте.

И это ж всё уже две с половиной тысячи лет! Ну, почти всё… (из нововведений одни кепочки). Какими ж тут, спрашивается, ещё быть? Только тряпично-довольными и ватно-безразличными.