Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

А вот про то, на какую-такую высоту Горенштейн эту самую Россию поднял… вот тут я бы с превеликим удовольствием Бориса Хазанова ещё послушал. Или, как теперь выражаются: с этого момента, будьте добры, поподробней. Чтоб было повнятней. А то я, чесслово, никак в толк не возьму, и где ж она, эта высота, на которую Горенштейн воздел «эту Россию». Как по мне, так он её не воздел, а раздел. Хотя тут, конечно, сразу же и напросится образ раздетого праведника, на крест воздетого. С неожиданной в лубочном патриотическом контексте «мы самыя лучия!» прямотой Горенштейн вдруг беспощадно заголил кромешную русскую нераскаянность, грозным предостережением напомнил русскому народу о тяжких его грехах, да и свой народ не помиловал.

Напрасно!

Напрасно напоминал! Как и Владимир Соловьёв, в своё время напрасно пытался мягко вменить православную невменяемость: «Иудеи всегда и везде смотрели на христианство и поступали относительно его согласно предписаниям своей религии, по своей вере и по своему закону. Иудеи всегда относились к нам по-иудейски; мы же, христиане, напротив, доселе не научились относиться к иудейству по-христиански. Они никогда не нарушали относительно нас своего религиозного закона, мы же постоянно нарушали и нарушаем относительно них заповеди христианской религии» (Вл. Соловьёв «Еврейство и христианский вопрос»).

Нераскаянные остались нераскаянными. Так что с высотой, на которую усилиями Фридриха Горенштейна поднялась Россия… с этим остаётся у меня неясность. Но поскольку едва ли Борис Хазанов станет возвращаться к своей давней статье, то я, буде мне позволено, уж выскажу на правах предположения, частного определения или хоть рабочей версии свой докумек на этот счёт. Глубочайшей, органической принадлежностью России Фридрих Горенштейн поднял на ещё одну малодосягаемую вершину не всю Россию, вместе взятую, а великую русскую словесность. Горенштейн возвёл ввысь русскую литературу, одну из величайших мировых литератур, расширил поле того абсолютно ценного, чем можно и должно гордиться, но чем никогда не догадаются гордиться профессиональные патриоты.

А знаете, почему? Потому что внутри себя – там… среди тлеющих углей бессрочного своего resentment – содержат эти патриотические профи неукротимую потребность заставить тотально любить Россию и гордиться ею целиком. А невозможно это… невозможно! Душа, сказал бы Томас Манн, «в муке отворачивается» от этой безобразной претензии, ибо столько позору, столько низости, столько зверства и звериной жестокости, что… как любить всё это? Как гордиться всем этим?

Фридриху Горенштейну принадлежат такое слова:

«Я не верю в глупый аморальный фанатизм, от которого полшага до слезливого всепрощения. То, чего не было, но могло быть, должно служить приговором преступной действительности, которая была. Могла быть другая судьба, могла быть другая жизнь, могла быть другая страна».

А могла ли быть другая судьба? Могла ли быть другая жизнь в этой стране? Могла ли страна быть другой? Великий роман Горенштейна «Псалом» отрицательно отвечает на вопросы, на которые сам Фридрих вроде бы дает утвердительные ответы. Писатель Горенштейн, мыслитель Горенштейн, похоже, знает и понимает больше, чем человек Фридрих Горенштейн, переживший расстрел отца, ужасающее детство, оборвавшееся смертью матери и детдомом в одиннадцать лет. Это поразительный феномен раздвоения в одной личности человека, вопреки всему питающего надежду, и писателя, не оставляющего ему надежды. Их примиряет между собой религиозный философ Горенштейн:

«История лишена художественной фантазии, и в несчастных странах часто выступает в качестве бессердечного секретаря, писаря преступного трибунала, но искусство даёт возможность подать апелляцию в высшие небесные инстанции».

Гениальный русский прозаик и проницательный русский философ до ужаса, до невозможности перенести, до желания отвернуться обнажил прорву жизни великой несчастной страны, но художеством своим подал апелляцию в высшие инстанции.

Борис Хазанов: