Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Б.Л-Б.: Вот именно, Леночка… потрясло! Я посмотрел только что вышедший тогда фильм «Лебедев против Лебедева». В этом фильме впервые на советском экране советский молодой человек, физик, – талантливый, но бесхарактерный, погрязший в самоедстве и слабодушии, – беседует с собственным инфернальным отражением в зеркале. И ключевая мысль его персонального дьявола из Зазеркалья в том, что быть безвольным удобней, чем быть упрямым, что огорчаться, обижаться на жизнь за то, что тебе не дают делать дело, проще и легче, чем это дело делать. Я вышел с фильма глубоко потрясенный. Это был 1965 год, мне было пятнадцать, я ещё ничего не успел начать, мне не на что было жаловался и не на кого обижаться. Но жестокую издёвку зазеркального персонажа я почему-то принял на свой счёт, принял, как удар, как толчок. И я всё понял.

Ел. Ф.: Что вы поняли?

Б.Л-Б.: Я понял, что надо проснуться и что-то делать. Срочно. Прямо сейчас. Не завтра, не потом… сейчас! Надо искать способ себя выразить, потому что хоть и пятнадцать, а страсти внтури кипят нешуточные. Это был момент пробуждения. Так как от скромности мне всё равно не грозит умереть, скажу прямо: фильм «Лебедев против Лебедева» надо было бы снять даже только для одного меня, хотя думаю, он не только меня разбудил.

Ел. Ф.: Страсти нешуточные? Но ведь ваше рисование, если я правильно понимаю, не всегда было эротическим?

Б.Л-Б.: Правильно понимаете. Конечно, нет. Я был очень чистый и застенчивый мальчик, а самовыражение было мучительной и тщательно скрываемой потребностью. Оно рвалось изнутри и звало обратно внутрь. Вот почему первое, что я изобразил в общеюношеском воспалении моих пятнадцати лет, было мое лицо. Это была и программа и приговор вечно глядеть в себя, вечно разверзать перипетии своих внутренних проблем и неустройств. Тайная жизнь вырывалась на бумагу фантастикой, экзальтированной символикой. Мои юношеские рисунки были экзотичны, сюрреалистичны, экс-прессионистичны, но, в сущности, очень просты. В них подавало голос то, что болело. Мое изобразительное искусство преследовало почти исключительно цели выражения.

Ел. Ф.: А что болело-то? Что вам так не терпелось выразить?

Б.Л-Б.: Страх перед надвигающейся бессмыслицей жизни, агрессию и даже ненависть к миру. Я очень рано почувствовал бессмыслицу жизни. Ну и, конечно, терзания первых сильных и увы, уже понятных страстей. Выразить их прямо я тогда и помыслить не мог, не то воспитание. Но они клокотали во мне, как во всяком подростке, может быть, даже сильней, чем во всяком, и заряжали меня агрессией, подстёгивали фантазию, заставляли искать какие-то драматические образы и сюжеты.

Эстетика была случайная. Я, не задумываясь, брал всё, что знал, что к тому времени успел увидеть из мира искусств, и что поддавалось моему неумелому карандашу. Эстетическое чувство отдавало свои команды, над которыми я не рефлектировал, просто исполнял в погоне за выразительностью. Это была трудная борьба с неумелостью. Надо было как-то умудриться суметь то, чего не умеешь. На это ушли юношеские годы.

Ел. Ф.: Когда же возникла эротика, как тема?

Б.Л-Б.: Первые эротические рисунки появились в письмах жене из армии. Собственно, это было одно сплошное ежедневное письмо длиной в два года. Армия безжалостно оторвала меня, тогда уже двадцатитрехлетнего, от радостей молодого супружества. Жизнь скомандовала разлуку тел, и я силился обмануть ее рисованием желанного и невозможного. О тех рисунках нельзя говорить, как о произведениях искусства. Их и вспоминать неловко, не то, что обсуждать. Это была одержимость. Давно дело было. Семидесятые – преданье старины глубокой.

Ел. Ф.: И что же дальше?

Б.Л-Б.: Дальше наступил конец армейской муки. Начались годы нормального быта, то есть, правильно расчерченного «счастья» в ограниченных кубиках советской коммуналки. Разлука тел кончилась, желанное стало возможным. Эротическое рисование, как проблема компенсации, отпало.

Ел. Ф.: Но книга «Homo Erotikus» все же возникла?