Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Что касается прозы… тут настоящим землетрясением еще в юности была для меня встреча с Фолкнером, которого я читал и в оригиналах, и в замечательных переводах Райт-Ковалёвой, Хинкиса и Маркиша. Это было такое потрясение, каких мало бывает за жизнь. Я преклоняюсь перед Чеховым, я обожаю язык и душевную интонацию Тургенева, но не могу соответствовать им, я заряжен Фолкнером, после которого на меня глыбой обрушился Маркес, причем не столько «Сто лет одиночества», сколько «Осень патриарха»… Грандиозность таких образников, как Фолкнер и Маркес, думаю, могла бы сформировать не одного последователя, а целое поколение, но с удовольствием отмечаю, что последователей их в русской словесности не вижу.

Е.С.: Почему с удовольствием?

Б.Л-Б.: Не люблю компаний ни в жизни, ни в литературе. Предпочитаю сто лет одиночества…

Е.С.: Выходит, из русских писателей Вы не избирали себе учителей?

Б.Л-Б.: Выходит, не избирал. Но жизнь не всегда спрашивает. И не спросив моего разрешения, меня избрал Андрей Платонов. Быть последователем Платонова невозможно – это вообще какое-то сверхчеловеческое явление. Великие образники остались для меня первоформирующим началом, но Платонов сделал невозможным чтение вообще.

Е.С.: В каком смысле?

Б.Л-Б.: В прямом. После Платонова можно читать только Платонова. Россия до сих пор мало что понимает в Платонове. В каком-то смысле Андрей Платонов есть такое же завершение и отрицание литературы, как «Спас» Звенигородского чина Андрея Рублёва есть завершение и отрицание портретной живописи.

Е.С.: То есть, Вы хотите сказать, что после Платонова нет больше смысла сочинять, а после Рублёва – писать портреты?

Б.Л-Б.: Да, именно это я хочу сказать. Но не могу. Потому что невозможно человеку не творить – не сочинять текст, не писать портреты! Но в чем-то вершина, по моему ощущению, уже пройдена. Платонов создал живолитературные святоотеческие тексты, не имеющие аналогов ни по глубине, ни по художественности. Он достиг такой глубины и высоты раскрытия неизвестной человеку сердцевины человека, а Рублёв в своем «Спасе» нашел такое сочетание черт человеческих, что у первого вышло предельное раскрытие человечности, какая-то жуткая диагностика неотсюда, а у второго вообще – лицо Богочеловека, то есть не человека, а чего-то большего… нездешнего. Проза Платонова может уничтожить, растерзать и освятить одновременно, его читать есть мука крестная. «Спас» Рублёва гипнотизирует, заставляет стыдиться себя самого, ужасает… потому что поднимает тебя на какую-то запретную, неадекватную тебе и потому страшную духовную высоту. Ты смотришь… нет, не так… в тебя смотрит лицо, точней говоря, что-то непостижимое, что можно условно обозначить как ЛИЦО, не знающее греха и прощающее вселенский грех.

Если ты прочитал и достаточно глубоко воспринял Андрея Платонова, возникает непреодолимая трудность читать кого-либо другого. Если ты достаточно пристально вгляделся в лик Андреева «Спаса», возникает непреодолимая трудность общаться с какими-либо другими портретными изображениями. Но давайте вернемся на землю, как-то неудобно путать временного себя с этими двумя провалами (или взлетами) в вечность.

Е.С.: Над какой книгой Вы сейчас работаете?

Б.Л-Б.: Ооо!.. это вопрос для меня самого и не очень ясный и не очень легкий. Что-то пишется и даже уже немало написалось, но это что-то мной пока не вполне осознано. Не знаю, будет ли что-нибудь понятно, если я скажу, что пишется роман-дневник?! Там будет много секса, много лирических отступлений, некоторые русские события, заставшие меня за написанием этого текста, немало жестких слов о России… и во все это будут вплетены фрагменты книги об Антони Гауди, которую я долго мечтал написать, но понял, что написать не смогу.

Е.С.: Но хотя бы основную сюжетную канву Вы можете определить?

Б.Л-Б.: Да, могу… любовные отношения с женщинами на фоне повседневности сегодняшней Москвы. Без эротической мотивации моя проза вообще не пишется. Нет влаги жизни… сухость, мертвечина.

Е.С.: В чем, на Ваш взгляд, смысл литературы?

Б.Л-Б.: Этого я не знаю. И никто не знает. Литературу еще называют изящной словесностью, может быть, это и есть формула ее смысла? Во всяком случае, если кто-то сегодня Вам начнет объяснять, в чем смысл литературы, можете быть уверены – к изящной словесности он отношения не имеет.

Е.С.: Ну тогда, я думаю, бессмысленно задавать Вам вопрос – в чем смысл жизни?

Б.Л-Б.: Как раз на этот вопрос ответ несложен, поскольку очевиден. Смысл жизни в наслаждении.

Е.С.: В наслаждении?

Б.Л-Б.: Да! А почему Вас это удивляет? И что Вы ожидали услышать?

Е.С.: Ну, я ожидал, что Вы скажете – смысл жизни в любви, в творчестве, в обретении Бога, наконец!