Андрей Сахаров. Наука и свобода

В 1966—1967 годах распространялось много коллективных обращений к властям в защиту отдельных лиц и с предложением конкретных улучшений советской жизни. Подписывали такие петиции обычно видные представители науки и искусства, и некоторое время подпись не влекла за собой серьезных «оргвыводов». Становились «подписантами» по разным причинам — от искренних общественных устремлений до элитарно-престижных. Считанные единицы в дальнейшем перешли в ряды диссидентов. Остальные перестали «высовываться», когда это стало опасно — за несколько месяцев до оккупации Чехословакии в 1968 году.

^{Фрагменты петиции о свободе печати, октябрь 1967.}

Об общественном самочувствии говорит количество и «качество» подписей под петицией о свободе печати в октябре 1967 года.[403] Это основательный документ (9 страниц на машинке) со ссылками на первые декреты советской власти, на Конституцию страны и на программу партии. Петиция предлагала принять закон о печати и отменить цензуру. Такое посягательство на полномочия тоталитарного государства не испугало 125 человек, подписавших это письмо. Его инициаторы расшифровали пятьдесят наиболее видных подписантов в таком порядке: академики (7), член-корреспондент (1), члены Союза писателей (16), режиссеры (3), члены Союза художников (7), члены Союза композиторов (8), просто доктора наук (8).

По внешнему виду самой свободомыслящей выглядит подпись Зельдовича, стоящая выше других и с оговоркой «С критикой существующего состояния и необходимостью разработки нового закона о печати согласен» (петиция включала и «рабочий черновой проект закона о распространении, отыскании и получении информации»).

Подпись Сахарова от других отличается только более подробным указанием социального статуса «академик-физик, трижды Герой Социалистического Труда». То, как сильно отличался он от остальных своим служебным положением, по-настоящему понимали лишь те, кому петиция была направлена.

В феврале 1967 года власти получили и единоличное закрытое письмо Сахарова в защиту четверых инакомыслящих, преступлением которых был документальный отчет о деле Синявского и Даниэля. До Сахарова дошли слова министра Средмаша Славского по этому поводу: «Сахаров хороший ученый, он много сделал, и мы его хорошо наградили. Но он шалавый политик, и мы примем меры». В результате принятых мер зарплата Сахарова уменьшилась вдвое.

Вряд ли июльское письмо Сахарова о противоракетной обороне лежало в ЦК в одной папке с его февральским ходатайством и октябрьской петицией. В его же собственных размышлениях к началу 1968 года все три обращения к правительству находились рядом. Все три оказались безрезультатны. Но самой красноречивой все-таки была тщетность секретного июльского обращения. Предмет его относился к области профессиональной компетенции Сахарова и убедительнее всего подводил к выводам государственного масштаба.

Сахаров достоверно знал, какой тяжелой ношей для страны был военно-промышленный комплекс. Когда для Царь-бомбы понадобился Царь-парашют, то в стране приостановили производство нейлоновых чулок. А когда для какой-то бомбовой технологии понадобилась ртуть, надолго перестали делать градусники. «Страна ничего не жалела» — гласила шаблонная советская формула. Или правительство не жалело страну? Сахаров жалел. Экономическую отсталость СССР по сравнению с США было чем объяснить — разрушительная война с фашизмом и сталинская тирания. Принимая необходимость ядерного равновесия для предотвращения войны, Сахаров гордился тем, что придумал для страны столь дешевый щито-меч. В июльской статье для «Литературной газеты» он писал:

Утверждение о высокой стоимости термоядерных зарядов — легенда. В любой системе оружия такие заряды — самая дешевая составная часть.

Ему, однако, пришлось убедиться, что правительство готово отрезать от бюджета страны огромный ломоть на новую систему оружия, не желая даже один раз отмерить, не желая вникнуть, почему технические эксперты считают это не просто напрасной тратой народных денег, но и очень опасной авантюрой.

Сахаров мог допустить, что не все знает о действиях четверки, в защиту которой выступил в феврале; быть может, они и нарушили какую-нибудь букву закона. Мог допустить, что реальное осуществление свободы печати не так просто, как представлялось составителям октябрьской петиции. Но в проблеме ПРО он был информирован профессионально на самом высоком уровне.

Когда он писал, что ученые должны стать одной из главных опор мирного сосуществования, «противостоя империалистической реакции, национализму, авантюризму и догматизму», эти слова он адресовал Западу. Теперь выходило, что и внутри страны есть чему противостоять. Выходило, что советские «ястребы» не меньше нуждались в сдерживании, но советская печать была закрыта для открытого обсуждения жизненно важной проблемы.