Андрей Тарковский. Сталкер мирового кино

Клаудио Аббадо. Да, таких режиссеров, как Тарковский, я еще не видел. Он был… например, еще на первой репетиции он сказал: «Сыграй-ка эту сцену музыкально». Он никогда не говорил: «Ты должен то, ты должен это». Я спросил: «Какая позиция?» – «Нет, я хочу сначала послушать…» Ну мы сделали музыкально. И тогда он очень медленно сказал: «Так, так и так…» А на следующий день он сделал все по-другому. Всегда изменял, и всегда получалось лучше. Он почти все импровизировал. Но всегда с совершенно ясной идеей. Конечно, мы много говорили с ним. И Бах, это была гениальная идея; как… как, например, эта идея насчет Бориса. Он спит на карте России, а дети играют… а другим нельзя… в Россию. И Шуйскому тоже… и я нахожу, это было в самом деле гениально. Эту идею мы обсудили, это должно было остаться и для фильма. И другая идея, к примеру… во второй картине с Пименом и Лжедимитрием… прекрасно, музыкально, но скучно, потому что совсем не подходит… там только два человека, которые говорят или поют, а он сделал нечто невероятное, прекрасное. Я с самого начала говорил ему – это самая опасная сцена, ты должен что-нибудь найти, и он много дней раздумывал и нашел. Жаль, что кинокамеры не было в тот момент. Он велел медленно затемнять… на сцене мало движения… а публика не поняла, в чем дело… и потом Пимен вдруг рассказывает… царь убил всех… все, все мертвы. Потом медленно светлеет, и видно всех убитых, в крови… и виден маленький Димитрий, он тоже убит. Мне кажется, это было гениально, эта вот идея. Это был такой человек… и потом, действительно, он каждую минуту спрашивал: «Это ложится под музыку? Все в порядке с музыкой?» Он преклонялся перед музыкой, а это, к сожалению, редко бывает у режиссеров.

Все еще впереди…

На экране фотографии – сцены из оперы Мусоргского «Борис Годунов» в постановке Тарковского.

Звучит гениальная музыка Мусоргского. Англия, Вейкхёрст-Роуд – пригород Лондона.

Ирена Бресиа[14]. Было нелегко выйти на Тарковского… и я пыталась сделать это окольными путями, через его ассистентов… Я вела длительные телефонные переговоры, и наконец выяснилось одно условие: Тарковский хотел денег. Он не хотел давать интервью бесплатно. Он потребовал около 800 швейцарских франков, а у меня такой суммы не было, и я попала в трудное положение – но наконец мне помог один друг. И я полетела в Лондон и с некоторым опозданием подошла к одному из этаких стандартных домов в пригороде Лондона. Звоню, и мне открывает дверь невысокий человек, весьма нелюбезный, кутается в плед и говорит мне, что он совсем меня не ждал. И что он вообще не настроен говорить со мной. Но деньги были, и я положила их на стол. И Тарковскому пришлось говорить. Его унизили, и он ненавидел меня за это. Он все время теребил этот плед и говорил, что он болен и что с журналистами он не поддерживает отношений. И все, что он может сказать, он уже сказал в своих фильмах. Что профессия журналиста страдает неполноценностью. И почему я не сижу дома с мужем, как это полагается для настоящей, нормальной женщины.

Мне стало… Ведь я беру много интервью в качестве психолога – много диагностических интервью, – и я сказала себе, что я должна просто развязать ему язык. Я выбрала как раз эту тропинку насчет женщин, отношений между мужчиной и женщиной. И я сначала разъяснила ему, что приехала к Тарковскому не как журналистка, а как человек, который чувствует себя близким ему, родным – с помощью его фильмов. Он как-то оттаял. Я заметила, что он очень даже не прочь выслушивать комплименты. И тут я пошла в атаку и сказала ему, что у женщины в его фильмах отсутствует собственная динамика, она всегда – лишь сателлит мужчины. Женщина не имеет права на существование как человек, она всегда лишь сила любви к мужчине. И на это Тарковский опять начал развивать свои… радикально-патриархальные идеи. Женщина, сказал он, не имеет собственного внутреннего мира и не должна его иметь. Ее внутренний мир должен полностью раствориться во внутреннем мире мужчины. Мужчина должен сохранять для себя свой внутренний мир и… короче, мы с ним вступили в борьбу. Но в какой-то момент я заметила, что Тарковский требовал от женщины то, к чему он сам был неспособен. Где-то, как я его поняла, он был неспособен любить, и я сказала ему это. Почему же вы не любите сами? И предоставляете женщине свободу действия? И тогда он признался, что ему очень трудно любить и что для него очень трудно пожертвовать собой, но женщина… Ведь женщина это – символ жизни, символ… Женщина для него просто миф, все доброе и прекрасное, и она должна быть именно такой.

Возникают кадры из «Ностальгии»– сон Горчакова. Символические кадры, говорящие о сути женщины, продолжательницы жизни…