Андрогин

– Ничего конкретного и ничего обоснованного, монсеньор. Поэтому я и не докладывал вам. Однако же, осторожность никогда не бывает лишней. Шпионы франкмасонов научились искусно маскироваться и разбрасывать повсюду свои дьявольские сети. Там, где не помогают деньги и ложь, они без колебаний применяют черную магию. Две недели тому назад в Падуе арестовали некоего аудитора, оказавшегося, представьте себе, руководителем масонской ложи. У него нашли приборы для планетарной магии и восковые подобия тех, кто умер от прошлогодней гнойной лихорадки.

– Наслышан, наслышан об этих сказках, – скривился, как от кислого, инквизитор. – На самом деле все там было иначе. Я бы даже сказал: кардинально иначе. Синьора аудитора оговорили завистники. Он недавно женился на молодой богатой вдове, и кто-то в Падуе по этой причине весьма и весьма огорчился. Такая вот, Тито, это банальная провинциальная история. А вы говорите: «планетарная магия», «гнойная лихорадка»!.. Не огорчайтесь, не стоит. Это я лишь ради того, чтобы напомнить вам, синьор секретарь Священного трибунала, что не стоит быть столь доверчивым к сплетням… Ну хорошо, пускай это письмо пока что погостит в моей шкатулке. А вы можете вернуться к своим обязанностям.

Венеция Григорию не понравилась. Город провонял гнилью, как старое лесное болото. Если в Триесте морской ветер успевал разгонять городские миазмы, то здесь он явно не справлялся. Запахи разложения и распада преследовали Сковороду и на улицах, и в роскошных апартаментах супругов Тома. Он откровенно скучал и жалел, что оставил палаццо д'Агло, где в свое удовольствие изучал эмблематику и копировал рисунки из альбомов. Он с радостью обменял бы украшенную балдахином роскошную кровать в апартаментах на улице Трех Тринитариев на сенник в сыром палаццо жениха Клементины.

Венецианская архитектура его впечатлила, но тяжеловатая красота Сан-Марко и Дворца дожей не смогла заменить хорошего настроения. Констанца была само обаяние, но зрелище оргии не покидало памяти Григория. Муж прекрасной аристократки оказался скучным педантом, абсолютно равнодушным к философии и ко всему, что интересовало его жену. Он вообще уделял супруге лишь жалкие крохи внимания и ложился спать в кабинете, отдельно от нее. Сковорода решил, что флегматичный, склонный к рациональному восприятию нрав банкира способствовал его телесной холодности. Единственным, что могло поднять настроение супруга Констанцы, было время, проведенное в оранжерее, где, под наблюдением опытных садовников, росли диковинные, привезенные из дальних краев, деревья, цветы и овощи. С Григорием Генрих Тома держал себя непринужденно и корректно, но чувствительная натура Сковороды улавливала во взглядах банкира, брошенных им исподтишка, невысказанные вопросы и растущее подозрение.

Перед поездкой в Венецию Констанца подарила «природному человеку» три смены добротной светской одежды, в которой Григорий ощущал себя удобно, но непривычно. Особенно порадовала его новая обувь. Его старые башмаки окончательно расползлись, и если бы не щедрость супругов Тома, школяру пришлось бы ходить по улицам Венеции босиком. Теперь же на его ногах красовались черные туфли из телячьей кожи с пряжками и квадратными каблуками. Вместе с Констанцей они гуляли по городу и проводили время за метафизическими беседами. От гнилостного смрада у Григория почти постоянно болела голова, но все же он пытался понять и запомнить как можно больше. Констанца охотно шла навстречу его познавательным стремлениям. Она объяснила Григорию строение и составные элементы каббалистического Древа Сефирот. Умственно провела его по мирам Древа: от Малхуда и сияющего Йесода к неизъяснимому Кетеру и дальше, в запредельную даль Эйн-Софа. Взамен Сковорода твердо решил познакомить красавицу с писаниями знаменитых афонских и печерских старцев.

Разговор об Афоне начался с того, что Констанцу заинтересовала иконка, которую Григорий держал на комоде, рядом с кроватью. На иконке киевский иконописец, в характерной нововизантийской манере, изобразил инока, приставившего указательный палец к губам, судя по всему, призывая к молчанию. Констанцу поразило сходство этого жеста с ритуальным масонским знаком градуса «тайного мастера». Она поинтересовалась, кто именно изображен на иконке.

– Святой греческий мученик Максим Исповедник, обучавший тому чину молчания, каковой смиренные иноки именуют Священной Исихией, – пояснил Сковорода. – Он шел путем, проложенным некогда преподобным Дионисием Ареопагитом, указавшим нам подвизаться на стезе Господней, идущей не стороной познания Его зримых дел, а стороной познания истинного отсутствия чего-либо зримого и явного.

– Я так понимаю, что Дионисий предлагал путь познания, противоположный пути Аристотеля.

– Истинно так, Констанца, истинно так. Смысл света можно уразуметь, познавая тьму, смысл любви можно определить посредством познания нелюбви, сиречь равнодушия, а смысл Творца выясняется, когда постигаешь Ничто[81]. Ибо напрямую познать его невозможно.

– А в чем смысл священного молчания?