Андрогин

После парада древнеримских божеств на сцену выбежали студенты, переодетые казаками и поляками, и разыграли сценки из славной виктории Хмельницкого под Корсунем. Некоторые ряженые так увлеклись баталией, что двух «поляков» и одного «казака» товарищи вынесли без сознания. Императрица одобрила сие изрядное рвение и приказала отправить актерам на лечение двадцать червонцев и бочонок анисовки. Потом произвели балет на австрийский манер, а уже после него началась сама пьеса, в которой милостивый и рассудительный Марк Аврелий противопоставлялся жестокому и высокомерному Авидию Касию. В личности Авидия зрители легко распознали карикатуру на Бирона[108]. Победу милосердия над жестокостью они приветствовали громкими криками «Виват!», а принцесса София-Августа аплодировала, что в то время было весьма свежим способом публично продемонстрировать свое расположение.

Сие пышное прославление «Марка Аврелия века нашего» несколько подпортила финальная иллюминация. Ракеты дрезденских фойермейстеров напугали и лошадей, запряженных в кареты, и гостей праздника. У пышной придворной дамы (не фрейлины ли Паниной?) от ракеты загорелось платье, начались толкотня и паника. Зрители, сбившись в толпу, побежали к сцене, кулисы не выдержали их напора и повалились. Сковорода собственноручно вытащил из-под задымленных декораций студента, игравшего Марка Аврелия.

Несмотря на сие досадное приключение, пьеса тронула Григория. После этого он прочитал «Размышления» императора-философа, книги Диона Кассия и Секста Аврелия Виктора, где описывалась жизнь «лучшего среди цезарей». Уже тогда его удивила снисходительность Марка Аврелия к распутству женщин как в собственной семье, так и римлянок в целом. Теперь он оправдывал Констанцу посредством стоической философии императора, не запрещавшего пестрой природе действовать через телесные возможности и агрегаты.

«Если всемогущий правитель мира не считал необходимым наказывать женщин за телесную избыточность, – размышлял Григорий, – то почему я, ничтожнейший в мире сем, должен обвинять Констанцу? Имею ли такое право? И не зависть ли жалкая говорит во мне, когда осуждаю прекрасное тело за дары, им приносимые?»

Чем больше он размышлял о противоречиях, найденных в персоне Констанцы, тем больше склонялся простить удивительной женщине ее склонность к неистовствам Диониса и Венеры.

Философия стоиков, которую исповедовал Марк Аврелий, размышлял Сковорода, могла бы стать основанием для его примирения с Констанцей. Ведь древний император считал, что природа есть не только всем известной данностью, окружающей людей от рождения и до смерти, но и тем внутренним образом, согласно которому усложняется и развивается все сущее. Источником телесной натуры он и его единомышленники полагали некое разумное огненное дыхание, чьим присутствием пронизана и усложнена Вселенная.