Андрогин

Самые умные из крестьянок мечтали стать попадьями. Но в родном селе Григория господствовало убеждение, что настоящего попа – солидного, толстого, с громким голосом и елейно-масленым взглядом – из сына Саввы, скорее всего, не выйдет. Голос у него был красивый, сильный и с клироса звучал приятно. Сего очевидного факта никто не оспаривал. Однако перспективной поповской солидности в осанке и повадках Григория не просматривалось. Он был слишком подвижным, светским, любознательным юношей. А сугубое любопытство, как говаривал местный мудрец Начитанный, есть тропа, заросшая терниями и чертополохом. И сия тропа, учил мудрец, к любви старшин-начальников и к уважению посполитых людей ведет-ведет, да никогда не приводит.

Кроме сего недостатка, Григорий любил спорить со старшими, не имея для таких экзерсисов ни надлежащего чина, ни соответствующих заслуг. Таковая его черта послужила окончательному приговору деревенских кумушек: если уж, с Божьей помощью, сума и тюрьма обойдут сына Саввы стороной, то уже никакого сомнения нет в том, что закончит он затрапезным дьячком, пропадающим в хлопотах без старшинской протекции. И даже родственные связи с Полтавцевыми тут не помогут. Приговор окончательно отвратил от Сковороды сообразительных деревенских невест.

В Санкт-Петербурге Григорий познакомился с женщинами иного типа. Нескромными, легко идущими на грех. От них исходила темная и опасная энергия похоти. В пестром столичном водовороте они использовали свое очарование и свою хитрость для получения партикулярного превосходства. Себе в мужья и любовники они прочили в основном мужей военных – сильных, задорных, склонных к дуэльным состязаниям и гордому ношению красивых мундиров. Среди сих искательных женщин встречались обученные грамоте. Некоторые из их числа разумели в иностранных языках и полагали себя знатоками придворного политеса. Однако с Григорием они почти не общались – застенчивый придворный певчий не снискал популярности среди этих капризных, манерных и дальновидных искательниц галантного счастья. Их более простые товарки вызывали у сына Саввы разве что сочувствие. Этим было только замуж выйти. За кого-нибудь, но, желательно, умеренно пьющего, имеющего в столице каморку с немецкой кроватью и жалованного сотней целковых в год.

На фоне сего собора известных ему женских персон Констанца Тома сияла, будто Пламенеющая звезда древних мистиков на темном небе не доросшей до форм материи. Теперь, когда Констанца попала в заточение, Григорий не находил в этой женщине ни одного изъяна, кроме, естественно, оргиастической порочности, которую он причислял к неизбежным свойствам алхимического мира.

Необычайно умная, блистательно образованная, посвященная в метафизические секреты, жена Генриха Тома, ко всему прочему, получила от предков (или, возможно, от неких непостижимых Сил, рассуждал Григорий) редкостную совершенную красоту. Такое сочетание талантов и даров природы, по его разумению, не могло оказаться случайным. В персоне Констанцы несомненно проявилось тайное и властное высшее назначение. Его тянуло одновременно и к познанию этого назначения, и к ее прекрасному телу, так убедительно проявляющего себя как в женской, так и в мужской роли. Григория преследовали однообразные греховные сновидения, где Констанца оказывалась между ним и Лидией и принимала венерические приношения как от него, так и от амурной бестии.

Он помнил каждое слово Констанцы, каждое выражение ее лица. Он мучился тем, что спорил с ней и не всегда внимательно слушал ее объяснения. Теперь каждое слово триестской красавицы приобретало другое, более глубокое и разветвленное значение. В представлении Григория Констанца превратилась в живую книгу эмблем, страницы которой он едва успел перелистать, хотя имел возможность выучить и понять.

Чувство, что эту ошибку уже никогда нельзя будет исправить, было настолько жалящим, что Григорием постепенно овладела телесная боль, ноющая и неотступная. Эта боль выкручивала и плющила его плоть, жгла поясницу и сжимала стальным обручем сердце. Он не мог спать, не мог молиться, не мог слушать напутственную болтовню Макогона. Перед ним неотступно стояло вдохновенное лицо Констанцы, ее глаза, ее карминовые губы, черные волны волос. Белое солнце Юга играло резкими тенями на ее бархатной коже, а запах ее духов щекотал его ноздри. Он вспоминал ее платье из воздушной и полупрозрачной ткани цвета слоновой кости. Сквозь него солнечные лучи высвечивали ее безупречную фигуру. Платье не было тюремщиком тела. Оно вступило с телом и солнцем в амурный сговор. Он вспоминал, как наслаждался сбежавшим сквозь ткань контуром ее тела. Как лежала на мраморе балкона тень этого контура. Сие видение вынуждало его обкусывать губы до крови.

Среди прочего, вспомнил Григорий их с Констанцей прогулку берегом Гранд-канала. Он тогда заметил на ее левой руке перстень с монограммой «МА» и спросил, что обозначают сии буквы.