Андроник I Комнин

Андроник был, несомненно, исключительной фигурой среди византийских императоров. О его сложной личности размышляли уже хронисты XII века. Евстафий Фессалоникийский метко говорит о натуре Андроника как о характере, полном противоречий и контрастов, замечая при этом, что его можно было и чрезвычайно хвалить и строго порицать, в зависимости от того, на какую сторону его характера обращать внимание[568]. Это определение, быть может несколько наивное, нашло отражение в «Истории» Никиты Хониата[569], который свои бесценные, почти единственные свидетельства об Андронике излагает, рассматривая его личность с обеих сторон. Благодаря им можно составить довольно объективное суждение о необыкновенном василевсе, если не впадать в одностороннюю оценку, представляющую его нам только как тирана или только как правителя-реформатора. Этой односторонностью грешили, впрочем, многие ученые XIX века (Целлер, Перваноглу)[570].

Итак, взглянем еще раз на личность Андроника. От отца он унаследовал несравненную красоту, высокий рост, классическое телосложение, энергию и непомерное честолюбие. Целиком и полностью индивидуалист, он отличался веселым расположением духа в своей среде и утонченной жестокостью по отношению к врагам. Превосходная память позволила ему овладеть фундаментальными знаниями в светских и духовных науках. Хотя он и был знатоком теологии, он ее не любил, что, впрочем, не мешало ему пользоваться цитатами из Ветхого и Нового Заветов. Элегантность, остроумие, манера выражаться с иронией, дар красноречия Андроника шли рука об руку с его способностью привлекать к себе людей. Фантастические любовные приключения, необыкновенные деяния на поле боя быстро сделали его любимцем константинопольского плебса. Просто удивительно, как легко он мог высказывать независимые суждения, даже в присутствии императора, маскируя это с поистине восточным мастерством; как остроумие или фиглярство, иногда просто из прихоти, сочетались в нем с независимым поведением; как, наконец, его неуемная энергия могла перейти в лень и нерасторопность. Его беспримерное мужество на поле брани восполняло нехватку стратегических талантов полководца. Его молниеносная находчивость заменяла ему рассудительность, которой ему всегда не хватало. Андроник был прежде всего актером, которому только потому нравилось броситься к ногам властителя, чтобы потом, при изменившихся обстоятельствах, ему жестоко отомстить[571]. Когда он уже был императором, он направлял свои просьбы в Синод, обещая ему в качестве вознаграждения большие привилегии. После того как он получал запрошенное разрешение, он, на потеху всего двора, брал свое обещание назад. Церковных иерархов он рассматривал в качестве инструмента, который мог бы облегчить ему императорское правление. Андронику не было равных в жестокости во всей византийской истории. Любой акт противодействия он беспощадно подавлял. В этом смысле он был безжалостен даже к своим детям, если только вспомнить его отношение к своему сыну Мануилу или дочери Ирине. После того как Андроник достиг совершеннолетия, он жил только одной мыслью — получить императорскую корону. Этой мысли была подчинена вся его жизнь. Для него были хороши любые средства, которые хоть в малейшей степени приближали его к цели. В его поведении нас поражает прежде всего его лицедейство. Как наместник приграничной провинции он вел с правителями соседних государств переговоры, направленные против Мануила I, пытаясь при этом создать видимость того, что это идет якобы на пользу Империи. Во время марш-броска на Константинополь во главе пафлагонской армии он ловко воспользовался содержанием принесенной им присяги, совершенно извратив ее смысл в собственных целях. Он всегда сохранял или пытался сохранять видимость того, что он выступает как опекун малолетнего императора Алексея II. Несмотря на преклонный возраст, он не колебался, чтобы в присутствии свиты придворных внести юного императора в Св. Софию на руках. Он якобы не решался принять предложенную ему должность соправителя, чтобы через несколько дней молчанием подтвердить свое согласие на удушение мальчика и затем выместить свою злость на его трупе. Единственным человеком, который мгновенно раскусил игру Андроника, был патриарх Феодосий, другие духовные сановники или не видели ее, или просто предпочитали ее не замечать.

Андроник взошел на престол на совершенно неожиданной волне национального православного движения, которое враждебно воспринимало все чуждое греческому национальному самосознанию. Для партии греческих националистов он был символом будущего императора, который, как они надеялись, стал бы защитником исключительно греческих экономических и политических интересов и из империи — конгломерата разных национальностей и народностей — создал бы государство чисто национального характера. Вначале эти тенденции действительно ощущались как во внутренней, так и во внешней политике Андроника, однако в те времена о национальном византийском государстве не могло быть и речи[572].