Анекдот о вечной любви

Мой папка, сколько себя помню, предпочитает именно эту марку папирос. Его усы насквозь пропитались терпким «беломорским» дымом. Я ловко сложила бумажный мундштук гармошкой и глубоко затянулась, стараясь успокоить разгулявшиеся нервишки. Папиросный дым оказался на редкость противным и крепким. Я мучительно закашлялась, отчего бок разболелся еще больше.

В камеру вернулся Кузьмич в сопровождении милиционеров, которые так нелюбезно обошлись со мной. Только теперь они выглядели растерянными, прятали глаза и в мою сторону старались не смотреть. Вместо автоматов в руках у них была милицейская форма и кирзовые сапоги. Сам Кузьмич торжественно нес огромный термос.

Судя по всему, информация обо мне получена, злоключениям пришел конец, очень на это надеюсь!

— Что ж ты, дочка, сразу-то все не рассказала? — сочувственно вопрошал пожилой майор Кузьмич, сноровисто наливая крепкий чай в крышку от термоса.

— Я пыталась, — шмыгнула я носом. Вышло по-детски и очень жалобно. Милиционеры совсем смутились и принялись с преувеличенным вниманием изучать бетонный пол под ногами. Видя такое дело, я добавила: — Только меня не слушали, Воркутой грозили и в бок автоматами тыкали. А он у меня, между прочим, только после ножевого ранения, а голова — после сотрясения. И даже не извинились…

— Они извинятся, — заверил меня Кузьмич. — Правда, мальчики?

«Мальчики» изумленно переглянулись. Чувствовалось, что извиняться они не привыкли, может, даже и слов-то таких не знают. Я выжидательно уставилась на мужчин. После паузы, во время которой они явно вспоминали уроки вежливости из курса начальной школы, Гарик невнятно пробормотал:

— Прости, сестренка, ошиблись. Не вникли сразу.

Второй кивнул, словно бы соглашаясь с коллегой, и, протянув милицейскую форму, порадовал:

— Это тебе, а то замерзла небось… Извини, твоего размера не нашлось, но мы выбрали самый маленький.

Извинениями я осталась довольна, милостиво качнула головой, с достоинством приняла подношение и даже одарила смущенных милиционеров слабой улыбкой. Парни обрадовались, немного потоптались на месте и покинули камеру.

Самый маленький размер болтался на мне, как мешок на палке. Форменную рубаху я заправила в сине-серые брюки, а их — в сапоги сорокового размера. Штаны то и дело норовили с меня свалиться. Иногда я успевала подхватить их рукой. Кузьмич, видя мои мучения, таинственно мигнул и куда-то исчез. Не было его минут десять. За это время я успела выпить четыре кружки чая и съесть бутерброд с вареной колбасой, невесть как оказавшейся на столе. Стряхнув крошки с милицейской рубахи, я заметно повеселела и огляделась.

«Хорошо, что я здесь! Конечно, камера, точнее, комната для допроса — не самое красивое место на свете, но все же лучше живой сидеть здесь, чем лежать мертвой на лоне природы. Пусть Зотов сперва обезвредит Геннадия Петровича и Арсения, а я покуда на нарах попарюсь».

Внезапно где-то на задворках сознания замаячила очень неудобная мысль: «А вдруг они умерли? Все-таки у Арсения башка здорово хрумкнула! Да и неизвестно еще, куда я попала Геннадию Петровичу. Вернее, не я, пистолет сам выстрелил. Но кого это будет интересовать в случае их смерти?»

Эта мысль разрасталась, крепла и вскоре достигла невероятных размеров. Я впала в панику. Усидеть на месте не могла и забегала по камере, производя страшный грохот ментовскими сапогами. Почему-то вдруг представилось, что эта камера станет постоянным местом жительства до конца дней моих.

«Кому докажешь, что действовала я в состоянии аффекта и в ситуации, сопряженной с реальной угрозой для жизни?! — паниковала я, путаясь в штанах. — Ну, одного убила в состоянии аффекта. А второго? Не то привычка, не то рецидив… Даже доказать, что убитые на меня покушались, невозможно! А что я была в пижаме и босиком… Любой самый зеленый адвокат без труда докажет: мол, такие у меня эротические фантазии!»

В конце концов мне удалось запугать себя до такой степени, что я в отчаянии бросилась на тяжелую железную дверь. Она оказалась заперта…

— Замуровали, демоны! — в отчаянии грохнув по двери кулачком, я со стоном сползла по стене, устроилась на холодном полу и горько заплакала.

В таком плачевном, в буквальном смысле слова, состоянии и застал меня вернувшийся Кузьмич.

— Ты что, дочка? — заволновался он, опускаясь передо мной на колени. — Болит что?

— Меня арестовали-и! — икая от рыданий, призналась я.

В ответ товарищ майор так энергично замахал руками, что у моего лица образовалось воздушное завихрение:

— Да ты что?! Разве ж можно?! А дверь я запер машинально. Привычка… Вот, погляди, что я тебе принес.