Ангел

Постепенно Гэвин пришел к выводу (правда, признаваясь в этом только самому себе), что брак его оказался жалким фарсом, за которым ничего не было – только черная дыра, бездонная, всепоглощающая. Не осталось никаких чувств, даже ненависти. Одно только безразличие. Между ним и Луизой не сохранилось даже видимости отношений. Сейчас он уже сомневался, были ли они вообще когда-нибудь.

Луиза была тщеславной и самовлюбленной маленькой стервой с крошечными куриными мозгами, не способная понять мужа, его работу, его пути, его жизнь. Могла ли она вообще кого-нибудь понять? Она отличалась поразительной эмоциональной тупостью.

Для самого Гэвина его слава значила не так уж много, она была лишь побочным продуктом его актерской карьеры. Но для Луизы это было крайне важно, ведь отблеск его славы падал и на ее голову.

Уже долгое время она была равнодушна к нему как к мужчине – манили более зеленые луга на другом берегу. Нельзя сказать, что его это очень волновало. Возможно, в этом частично была и его вина, так как и сам он не испытывал к ней большого интереса.

Сотни раз Гэвин спрашивал себя, чего ради он женился на Луизе. Дурацкий вопрос, потому что ответ на него хорошо известен: женился, потому что она была беременна. Эта ее беременность закончилась неудачно, в результате тяжелое нервное потрясение. Поэтому он и остался с Луизой, чтобы помочь ей справиться с физической и душевной болью. Искренне желая помочь ей выздороветь, он в глубине души понимал, что тем самым помогает залечиванию и своих ран.

Как и следовало ожидать, она забеременела снова. Это случилось почти девять лет назад. И родился Дэвид, ставший его любимым сыном. Ради него он сохранял этот неудавшийся брак.

Дэвид еще не научился ходить, как она уже пустилась во все тяжкие, практически уничтожив их брак своими бесконечными изменами. Гэвин никогда не пытался остановить ее: его просто перестали интересовать ее поступки. К тому времени они уже давно не жили как муж и жена.

Внезапно он подумал, что бы случилось с Дэвидом, если бы они развелись. Стал бы ребенок жертвой отвратительной игры в перетягивание каната? Все в Гэвине восставало при одной мысли об этом. Он просто не мог такого допустить. Не сейчас, не сегодня. Никогда.

Надо подождать, говорил он себе. Ведь если он будет достаточно терпелив, Луиза окажется вынужденной подать на развод. Гэвин был прекрасно осведомлен о ее связи с сенатором, которого она присмотрела в Вашингтоне. Аллан Тернер, сенатор-вдовец, сенатор-богач, сенатор с отличным общественным положением вполне устраивал Луизу в качестве будущего спутника жизни.

Да, он сумеет выждать, сколько надо. Тогда по крайней мере он сможет настоять на некоторых своих условиях. У него не было намерения забрать у нее ребенка. Это было бы чересчур. Право свободного общения с ребенком и совместное родительское попечение – вот чего он хотел и намерен был добиваться.

Сдерживая ругательства, Гэвин отвернулся от окна и направился в спальню. По дороге взглянул на часы – было почти одиннадцать.

Ему захотелось выйти на воздух, подышать, размяться, прогнать мрачные мысли. Но и обычная прогулка представляла для него определенные трудности. Вот в чем неизбежная оборотная сторона актерской славы – слишком хорошо известное, легко узнаваемое лицо.

Гэвин надел шарф и шерстяное кашемировое пальто, надвинул на глаза большую мягкую шляпу, добавил к этому темные очки, потом взглянул на себя в зеркало и довольно усмехнулся. Теперь даже он сам не смог бы себя узнать. Тем более его никто не узнал в вестибюле отеля, пока он выходил из него на Вандомскую площадь.

Гэвин не очень хорошо знал Париж, но поскольку, приезжая сюда, он обычно останавливался в «Рице», прилегающие к отелю кварталы были ему достаточно знакомы. Поэтому сейчас он бодрым шагом направился к площади Согласия. На улице его уныние и неудовлетворенность понемногу рассеялись.

И вскоре мысли Гэвина обратились к его новому фильму «Наполеон и Жозефина». Он смотрел на Париж глазами кинорежиссера и одновременно глазами Наполеона, так много сделавшего, чтобы изменить архитектурный облик города, придать ему сегодняшний вид.

Из предварительно изученного материала Гэвин знал, что Наполеон хотел обеспечить субсидиями французскую архитектуру на десять лет, а французскую скульптуру – на двадцать. Для этого он планировал построить четыре триумфальные арки – в память о битвах при Маренго и Аустерлице, в честь всеобщего Мира и Религии.

В конечном счете было построено только две из них. Меньшая увековечивала память об Аустерлице, а большая – Grande Armee, «армию, которой я имею честь командовать», как сказал он своим архитекторам.

Сейчас, стоя у начала Елисейских Полей, Гэвин окинул взором длинный, изысканно утонченный проспект, задержавшись глазами на этой прекрасной Арке, построенной Наполеоном в честь столь любимой им армии. Это сооружение выглядело именно таким, каким он хотел его видеть, полностью соответствуя пожеланию, чтобы «памятник, посвященный Великой Армии, был бы большим, простым, величественным и ни в чем не уступал античным».