Ангел

Четверо оставшихся мужчин припадают на одно колено или падают обратно наземь, лихорадочно стреляя в сторону дома. Вот один бросил бесполезное ружьё, метнулся в сторону мёртвого солдата, явно за его автоматом, но не дотянулся, провалился в снеговую западню, попытался прыжками выскочить из неё, — рванулся раз, другой, — взметая вихри снега и ломая начавший твердеть наст… И остался в нём навсегда. Одна пуля из последовавшего тут же парного выстрела разнесла его голову, как насаженную на кол тыкву, по которой палят из дробовика картечью. Роек тут же, без остановок, перешёл на длинные очереди, переведя огонь правее, и меня садануло по ногам. Крут же ты, падла! Потеряв от неожиданности равновесие, падаю вперёд, но в последний момент успеваю выставить руки. Прикосновение холодного снега и униженная поза на четвереньках, когда руки по самые плечи провалились в этот проклятый снег, заставляют шевельнуться что-то гневное. И я поднимаюсь, полон решимости. Мудак хренов! А ведь ты мог бы жить… Разгибаюсь с усилием, и замечаю, что те трое и Джи вроде вне опасности. Вновь залегли, скрипя зубами и чертыхаясь. Хвала Всевышнему… Меня же по-прежнему ждут мои тридцать шагов. Какая малость осталась в Вашем распоряжении, мистер лекарь! В воздухе, воя, запели тяжёлые пули, голова и тело затряслись в могучих судорогах встречаемых «нараспашку» прямых попаданий. Похоже, Франц бросил автомат, подтащил и поднял к окну более тяжёлое вооружение. "Фогель что-то говорил о тайном подвальчике", — успело мелькнуть в моём сознании. Чувствую, как сквозь неприкрытый кадык со смачным "чпокс!" пролетела крупная и горячая шальная оса, оставившая в районе вздрогнувшей от толчка гортани рваную дыру. Мне начало мутить рассудок…, - стоило собраться…

…Он визжал и выл, как сумасшедшая лисица, выкатив белки, извиваясь и корчась с пеною у рта в моих руках, когда я, сжавшись в комок и пройдя сквозь шквал его стрельбы, зашёл со стороны и проломил сбоку от маленького окна хлипкие блоки полуподвала. А потом с усердием увлечённого дебила я драл его сквозь пролом, как рака из тесной норы, ломая ему кости и выворачивая суставы. Клянусь, он кусался и верещал, как собачонок, надсаживая горло и обдирая мясо с пальцев, груди и предплечий в жалкой попытке уцепиться за острые обломки тонкой арматуры. Куски плотной ткани куртки и ватина теперь висели на их зазубринах вперемежку с клочьями его вырванной плоти. Впервые я относился к человеку с подобной жестокостью. Раздирая ему вдрызг одежду, спину и бока, я выдрал, выковырял его, словно раскрошенную пьяницей пробку из горлышка бутылки. Протащил, непрерывно мутузя и дробя в мелкие частицы переносицу, челюсть и все верхние кости лица, сквозь труху обломков и частокол стальных прутьев, оглушив напоследок сильным ударом по выпученным глазам и выбив несчастному едва ли не все зубы. Он, кхакнув, поперхнулся какой-то обильной горловой слизью и крошевом зубов, и наконец-таки заткнулся. Для человека, должен заметить, он проявил недюжинное упорство и смелость, достойные куда лучшего применения, чем предательство и убийство сородичей.

И теперь задыхающийся и истекающий кровью через повреждённое горло доктор Роек, привалившись растерзанной спиной к стене и склонившись немного набок, жалко щурился на меня усиленно слезящимся глазом, щедро заливаемым кровью из пустой соседней глазницы. Поскольку его левый глаз стекал в этот момент с моей ладони. Если я что-то соображаю в медицине, жить ему оставалось не более получаса. То, что я сотворил в бешенстве с его телом, его внутренними органами и наружными тканями, достойно внесения в Книгу Изуверств во первых строках. Нельзя будет назвать жизнью последние минуты его мучительной агонии. Единственное, что я могу для него сделать — отволочить его к Фогелю. И если тот при виде нынешних обломков бывшего пышущего здоровьем коллеги не упадёт в глубокий обморок, то вколет ему морфину или ещё чего. Это чтобы Франц мог сдохнуть, не оглашая окрестности дикими стонами. Протягиваю к нему руку:

— Камни, сволочь… Где камни?! — Удивительно, но я их не чувствую. Едва, к тому же, соображаю, что хриплю, как придушенный кабан. Голосовые связки, должно быть, только заканчивают восстановление. Может, я не могу нащупать «стороны» потому, что они мертвы? Мне дико хочется бить и бить его и без того еле живую тушу, превратить её в распластанный на снегу балык, непередаваемо кошмарно выглядящий и кричащий болью в хмурое ночное небо обломками костей, сиротливо торчащими сквозь месиво фаршу подобного мяса…

Тот мычит, как глухонемой, машет искалеченной рукой, «отгоняя» меня и стараясь отползти от моего оскаленного лица подальше, но падает набок, больше не имея на это сил. Видно, что он уже за той гранью страха и боли, за которой кончается понимание и адекватность. Вообще удивительно, как он не обделался от того, что ему пришлось от меня сейчас пережить и вынести. Сильная и упрямая натура, до последнего стоящая на своём. В другое время и при других обстоятельствах им, как бойцом, наверное, можно было бы гордиться…