Ангел. Бесы. Рассказы

– Поедем через Тамарес, – сказал он. – И если грузины остановят колонну, стреляй, вали их нахер, по-хорошему они все равно не понимают.

– Ладно, – я хотел придать себе вид хладнокровного, на все готового бойца, хотя меня колбасило и плющило от страха. Впрочем, я знал, как справиться с собой и настроиться на встречу. Я вытащил из кармана не четки, не транквилизаторы, а целую горсть патронов калибра 7,62 и принялся набивать ими диск лежащего на коленях автомата. Машина подпрыгнула на рытвине, и я коснулся прикладом Андрейки. Он взглянул на оружие, и если бы дуло было повернуто в его сторону, он, наверное, вышвырнул бы меня из кабины. А так досталось только вражеским минометчикам, вспахавшим осколочно-фугасными дорогу. Я не обращал внимания на мат, набивал патронами диск, несколько последних уже не помещалось, пришлось их убрать в карман. Зато дрожь в теле прошла, пересохшие губы, к которым приклеилась сигарета, снова увлажнились, рот наполнился слюной, и я выплюнул в окошко потухший вонючий окурок.

Теперь я точно знал, что буду делать, если нам перекроют дорогу в Тамаресе, Чъехе или Ачабете, и мне не терпелось поскорей встретиться с мародерами на не подвластной нам территории. Самое главное не застрять в кабине и успеть выскочить из машины, не дать им очухаться. Хотя можно стрелять и через ветровое стекло, если ублюдки соберутся в кучу, но они ведь тоже не лыком шиты, обстрелянные, поди. И не надо сбрасывать со счетов, что главари грузинских мародеров, Накухджын (Безрукий) и Сауджыны лаппу (Сын Священника), – отчаянные люди, говорят, они тоже участвовали в зарской бойне.

– Ты чего на посту палил-то? – спросил Андрейка. Он притормозил возле универмага на Богири и наблюдал в зеркало заднего вида за отставшей колонной грузовиков.

– К. хотел пограбить, да я не позволил.

– Правильно сделал, говно он, а брат его Ч. – настоящий псих. В Абхазии он такое творил. – Андрейка оглянулся, заметил кого-то и открыл дверцу. – Посиди-ка тут, я сейчас.

Он вылез из кабины и, прихрамывая, направился на другую сторону улицы к легковушке с затемненными стеклами, сел в нее, а мне вспомнилась дикая история на похоронах. Мы с Ч. оказались тогда за одним поминальным столом, он сидел напротив, а я наливал в его стакан вино, водку, минералку, короче, был с ним очень вежлив, будто за барышней ухаживал. Блюда менялись, как и полагается на поминках, лагкадканджыта[1] положили в тарелку каждого по большому куску горячего вареного мяса. Я вынул из кармана складной нож, порезал жирный шмат на кусочки, вытер о штаны лезвие, сложил и уже хотел спрятать, как поймал на себе взгляд Ч. Можно я воспользуюсь твоим холодным оружием, спросил он тихо. Конечно, я был рад услужить, только не забудь вернуть, никому другому не дал бы, но как отказать тебе, мы же на баррикадах были вместе в 91-м. Я протянул ему нож, он взял да как всадит его в себя! Я просто охренел. Люди повскакивали со своих мест и отбежали на безопасное расстояние, за столом остались я, пьяный карлик Исмел и городской сумасшедший Борик. А Ч. продолжал колоть себя и резать. Этак он и до меня доберется, подумал я и, вытащив из кармана пушку, наставил ствол под столом в брюхо этому долбанутому. Иной упадет, ударится башкой об какой-нибудь выступ бордюра – и все, нет человека, а этот гляди, что творит, суицидальный тип. Гецци, мой приятель, тоже пытался покончить с собой, хотя на войне он мог легко проскочить на тот свет, но все дело в том, что тогда он отчаянно трусил. Как-то во время перестрелки я попросил его дотащить бачки с патронами в парк к насыпи, на мою излюбленную позицию. Как можно, воскликнул он, там же стреляют! Его возмутила моя просьба, а спустя месяц после войны он выстрелил себе в грудь из автомата. Пуля проскочила в сантиметре от сердца, говорили, что он хотел покончить с собой из-за несчастной любви, однако выжил и теперь пьет не просыхая…

Борик, следивший за тем, как Ч. режет себя на ремешки, покрутил пальцем у виска и обратился к Исмелу: меня называют сумасшедшим, а посмотри, что делает нормальный, да на таких, как он, смирительную рубашку надо надевать до конца жизни, он же, мать его, опасен для общества, что молчишь, коротышка, я с тобой говорю. Отстань от меня, псих, дай помянуть человека. Карлик наклонил стакан над ломтем хлеба, вылил немного вина, потом повернул ко мне свою большую, в кепке-аэродроме голову с единственным глазом и спросил: а ты случайно не знаешь, как звали покойного? Ясаром[2], ответил я, но это кличка, настоящего имени не помню, извини. Рухсаг у Ясар (царствие тебе небесное, Ясар), – сказал Исмел и выпил. Я еще немного посидел в надежде получить обратно свой нож, потом плюнул и свалил. Андрейка вернулся и, поместив свое мощное молодое тело между рулем и сиденьем, устроился поудобней и спросил:

– Я тебе не рассказывал, что творил Ч. в Абхазии?

– Нет.