Ангел беЗпечальный

— Хорошо, как скажешь, — Анисим Иванович осторожно отстранился, — какие проблемы? Еще раз приснится  — так ему и скажу: мол, не верю — и все!

— Именно так! Прости, сейчас мне некогда, — Борис Глебович, не замечая застывшего в глазах Анисима Ивановича удивления, шагнул к Науму, который, кажется, все слышал и молча ждал.

Через пятнадцать минут они сидели на скамейке у пруда. Борис Глебович, раскалываясь на части от заполнивших его вдруг страшных воспоминаний, сбивчиво пересказывал их сосредоточенно-серьезному Науму.

— Ну вот, теперь ты знаешь и это, — выслушав до конца, тихо вздохнул тот. — Знаешь, в чем был виноват, а значит — в чем следует каяться.

— Наверное, знаю, — согласился Борис Глебович и признался: — Никогда не думал, что это так страшно: думал — всё мелочи, ерунда, за которой ничего нет…

— Вот и все так, — кивнул Наум, — за мелочами и пропадают. Ладно, приступим к правилу. Я буду говорить, а ты повторяй. Начнем с вечерних молитв: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь…»

  Самое главное

Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь

имеет жизнь вечную,

и Я воскрешу его в последний день.

(Ин. 6, 54)

Воскресенье, начало дня

 

Тихое молитвенное чтение и во сне не оставляло Бориса Глебовича. Он продолжал слышать монотонный голос Наума, вовлекающий сердце в неторопливый, отгоняющий боль, успокоительный ритм. «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет; или еще окаянную мою душу просветиши днем?» — слышалось Борису Глебовичу, и он накладывал на себя крестные знамения, не понимая уже, во сне это происходит или наяву. Он и проснулся под приглушенное журчание этого голоса: Наум, сидя на кровати у него в ногах, читал утреннее правило…

Утро… оно уже вовсю хозяйничало в стенах Сената. Солнечный луч через окно над кроватью Анисима Ивановича разрезал пространство спальни и превратил часть пола в блистающий светом колодец, в который бодро пикировали с потолка выспавшиеся мухи. В отличие от них сенатовцы не желали покидать свои душные сонные склепы, и лишь вздохи и всхлипы свидетельствовали, что затворились они в них не навечно: еще немного, чуть-чуть — и надмогильные двери над ними разомкнутся и выпустят на волю их истомившиеся души…

Борис Глебович сел на постели, пытаясь вникнуть в читаемое Наумом, но смысл слов ускользал, и он просто отдался их течению, их успокоительной, умиротворяющей силе…

«К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав прибегаю, и на дела Твоя подвизаюся милосердием Твоим, и молюся Тебе: помози мне на всякое время, во всякой вещи…» — читал Наум. Иногда он крестился и склонял голову в поклоне, и Борис Глебович делал то же самое.

Он видел, как поднял голову над подушкой профессор, окинул их сонным затуманенным взглядом, откинулся обратно и наглухо закрылся одеялом; солнечный поток накрыл Анисима Ивановича. Тот вздрогнул, проснулся и тут же выскочил из постели, понимающе кивнул Борису Глебовичу и бочком скользнул на улицу…

«Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене смиреннаго и окаяннаго раба Твоего, уныние, забвение, неразумие, нерадение…» — читал Наум, и Борис Глебович опять пытался вместить это в себя, но тут же отвлекался: мысли, как и сенатовские мухи, метались туда-сюда и жужжали о чем-то своем. Он посмотрел на откинутые на спинку кровати брюки Савелия Софроньевича. Штанина была испачкана сажей (то-то он чувствовал давеча слабый дух костра!) — значит, опять задушевно беседовал вчера Савелий с Петрухой у комелька. Ей-богу, как дети… А Наум уже читал правило к причащению, о чем сам в положенном месте предупредил. «Когда-нибудь мы все делаем в первый раз, — подумал Борис Глебович. — Надо — значит, надо… А отец Павсикакий приличный человек, да что там — умница!» Он стал припоминать вчерашние слова священника, но тут Наум захлопнул молитвослов.

— Все, пора, — сказал он, вставая, — едва поспеем к исповеди. Пошли с Богом.

— А далеко идти? — поинтересовался Борис Глебович.

— Версты три с половиной, — пожал плечами Наум, — Гробоположню обойдем с севера — дорога там хорошая, не утрудимся.

Утренняя свежесть, птичий гомон из сада, небо, вызолоченное на востоке солнцем, — все это разом обрушилось на Бориса Глебовича, как только оказался он на дворе… Его едва не оторвало от земли, едва не унесло ввысь: такой бодрости и силы он уж давно не ощущал в себе. Вот она, жизнь!

— Идем же! — поторопил он Наума и быстро зашагал в сторону главной аллеи.

Тихо шелестели, переговариваясь, листья в липовых кронах, и в их шепоте Борис Глебович улавливал давешние интонации Наума. Между деревьями мелькнуло опухшее со сна лицо кастелянши Людмилы: она удивленно вытаращила глаза и тут же скрылась за кустом акации. У Бориса Глебовича возникло странное желание окликнуть ее и позвать с собой — он даже приостановился, но, взглянув на удаляющегося Наума, передумал.