Ангел беЗпечальный

Он перевел взгляд чуть правее и увидел образ святителя Николая, обложенный серебряной ризой. Под стеклом киота висели крестики, кольца и какие-то старинные монеты. Он шагнул ближе, чтобы рассмотреть, но тут на южной алтарной двери заметил нечто столь знакомое и теперь уж родное: своего Ангела. Именно таким и увидел он его два месяца назад, въезжая в Гробоположню, и потом, позже, в своем сне: в белой длиннополой одежде, в поясе и крест-накрест на груди перетянутым золотой лентой. И волосы его были такие же золотые…

— Вот и свиделись, — вздохнул Борис Глебович и, движимый неизъяснимым внутренним порывом, поцеловал край белой одежды. Чувство спокойствия и радостного умиротворения охватило его; ему показалось, что слышит он голос своего Ангела, участливый и заботливый…

— Исповедь… пора, — это Наум теребил его за рукав и указывал на противоположную сторону храма, где в окружении нескольких прихожан стоял отец Павсикакий.

— Спасибо тебе, Наум, — Борис Глебович украдкой утер набежавшую слезу, — за все спасибо. Я иду…

Наум безпомощно улыбнулся и ускользнул в скрытый полумраком дальний угол. «Бедненький, как он боится человеческого внимания, готов в щель любую себя спрятать», — посочувствовал Борис Глебович. Он не мог не заметить живого интереса к Науму со стороны большинства прихожан. Иные даже испрашивали у блаженного благословения. Вот уж испытание для смиренного сердца!

А отец Павсикакий между тем уже читал положенные перед исповедью молитвы. Борису Глебовичу показалось, что священник ему чуть заметно кивнул. Он поклонился в ответ и стал вслушиваться в неспешный молитвенный речитатив батюшки…

— Боже, Спасителю наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениях оставление грехов даровавый, и Манассиину в покаяние молитву приемый, Сам и рабов Твоих Бориса, Василия, Марию…

Услышав свое имя первым, Борис Глебович вздрогнул и поежился; его пробрал испуг, что сей момент все присутствующие обернутся на него, но никто и не шелохнулся: исповедники крестились и сами вслух называли свои имена. «Василий, Василий…» — мысленно повторил Борис Глебович, царапая мыслью какие-то недавние имевшие быть с ним события, и тут же вспомнил: ну да, Книгочеев рассказывал про какого-то Ваську Пузо… Он и есть… Точно, он… Однако не спившийся Васька Пузо стоял сейчас здесь перед отцом Павсикакием, пред аналоем с крестом и Евангелием, — именно Василий, серьезный опрятно одетый мужик, гладко выбритый и аккуратно причесанный. «Да, посмотрел бы ты на него, Мокий Аксенович! — подумал он радостно. — В людях разбираться — это тебе не зубы сверлить! Ошибочка твоя вышла…»

— Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, — читал отец Павсикакий, — не усрамися, ниже убоися, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приемши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же точию свидетель есмь…

Борис Глебович вдруг ужаснулся, осознавая, что совсем через малое время он должен будет рассказать священнику, такому чистому и светлому человеку, о самых своих мерзких и недостойных делишках. Но как же это возможно сделать? «И да не скроешь что от меня…» — вспомнил он только что услышанное и от стыда и страха закрыл глаза…

— Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши… — отец Павсикакий закончил чтение молитв, внимательно взглянул на предстоящих ему исповедников и перекрестился.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! — начал он. — Дорогие братья и сестры! Сегодня вы пришли на исповедь к духовнику — ко мне, грешному священнику Павсикакию. Но прошу вас: имейте твердое, решительное намерение рассказать все, что знаете за собой худого, рассказать чистосердечно, без самооправдания. Вы хотите излечиться от греховной болезни, но как же придет к вам исцеление, если вы не скажете ясно и прямо, чем вы больны? Стыдно, скажете, открывать все духовнику, тяжело! Но что же делать! Грех тогда только и прощается, когда грешник восчувствует и, так сказать, изведает всю его тяжесть. Чем тягостнее на исповеди, тем легче будет после исповеди. Лучше какой-нибудь час помучиться, чем испытывать страдание всю жизнь, а может быть, и всю вечность. Грех, как змея, не перестанет шипеть и язвить тебя, доколе не выбросишь его вон из души, доколе не исповедуешься в нем. «Когда я молчал, — поет святой пророк Давид, — обветшали кости мои от вседневного стенания моего... Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: «исповедаю Господу преступления мои», и Ты снял с меня вину греха моего…»[14]