Ангел беЗпечальный

— Видали мы таких чистых! — процедил Мокий Аксенович и зачем-то добавил: — У меня высшее медицинское.

— Ладно, хорош, давайте не будем валить с больной головы на здоровую, — отрезал Анисим Иванович, — в конце концов, нас не более других обманули. Что мы? Крыша над головой есть? Есть. Накормлены? Да. Таблетки, опять же, дают. Чем раньше-то лучше было? Каждый сам по себе. Кому до нас дело было? Теперь вот общаемся, вроде бы и нужны друг другу. Я — так даже юность свою комсомольскую вспомнил. Песен только не хватает да костра.

— Не хватает песен? Так дело за нами! — откликнулась Аделаида Тихомировна и тут же низким грудным голосом затянула:

На границе тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят.

У высоких берегов Амура

Часовые Родины стоят…

Борис Глебович мог бы поклясться, что в этот миг Аделаида Тихомировна помолодела лет на двадцать. И еще: пела она, без сомнения, только для Анисима Ивановича. Впрочем, последнее ни для кого уже не было тайной: профессора она по-прежнему опекала, как младшего брата, а Анисим Иванович — это уж стало другой историей — романтической. Вот ведь — седина в бороду… «Что-то мы действительно развеселились», — оборвал себя Борис Глебович и вслух предостерег сенатовцев:

— Надо бы потише — не ровен час, Порфирьев пожалует.

— Действительно, что-то он запаздывает, — подал голос Савелий Софроньевич, — обычно после завтрака как штык.

— Пользуйтесь моментом, — Анисим Иванович стер с лица улыбку, высветившуюся на его лице во время пения Аделаиды Тихомировны, и деловито продолжил: — Так что нам не хуже других. Там что? Приватизация, от которой нам и гвоздя ржавого не достанется. Инфляция — цены каждый месяц вверх растут. Вранье сплошное со всех трибун. Воровство, хамство и безпредел. А до нас никому и дела нет. Здесь же мы вместе. Не так ли, господа пенсионеры?

— Что ж нам, спасибо родному фонду сказать, поклониться прохиндеям этим? — ехидно спросил Мокий Аксенович.

— А что ж ты сам-то зад Порфирьеву лижешь и всем фондовским, что приезжают, гнида? — оборвал его Савелий Софроньевич и сплюнул.

— Угрожаешь? — позеленел лицом Мокий Аксенович. — Я на тебя укорот найду! Плакать еще будешь!

— Да я тебя… — сорвался на писклявый фальцет Савелий Софроньевич и стиснул пудовые кулаки.

Тут уж зашумели все. Как хроменькая курочка, заквохтала Васса Парамоновна и кинулась разнимать стариков, вот-вот готовых, как, видно, ей показалось, сцепиться в драке. Но Мокий Аксенович лишь пятился, махал руками и шипел, а Савелий Софроньевич, особо не стараясь приблизиться, показывал издали кулак. Васса Парамоновна кричала что-то про педсовет, родителей и стучала невесомой сухой ладошкой по раздутой, как кузнечные меха, груди Савелия Софроньевича…

— В чем дело? Что происходит? — незаметно подошедшая фельдшерица Зоя Пантелеевна выкрикнула это что есть силы, пытаясь перекрыть поднятый сенатовцами гвалт.

Ее услышали и разом все замолчали.

— Так что происходит? — повторила она вопрос.

Ответил Капитон Модестович, собственно и не принимавший участия в потасовке, и ответил в своем духе:

— Bellum omnium contra omnes[4], — изрек он на непонятной для всех латыни и в поисках очков почесал переносицу.

— Что? — уже тихо спросила Зоя Пантелеевна и растерянно обвела присутствующих взглядом.

— Да вы не волнуйтесь, — Борис Глебович ступил на полшага вперед и протянул к ней руку, словно хотел погладить, — так, небольшой спор вышел. Что ж с нас, стариков, взять? Но уже все нормально, к работе готовы. Где, кстати, Порфирьев?

— Я за этим и пришла, — Зоя Пантелеевна откинула со лба белокурую прядь. — Тут люди какие-то приехали на огромной черной машине. Молодые, крепкие такие, с Порфирьевым разговаривали грубо, а сейчас у него в кабинете сидят, документы какие-то смотрят. Порфирьев велел вам передать, что работы сегодня не будет, располагайте временем, как хотите.

— Sic transit gloria mundi[5], — резюмировал вошедший во вкус языка Овидия Капитон Модестович.

— Профессор, вы безстыдно погрязли в латыни, — погрозил ему пальцем Анисим Иванович. — Сейчас же переведите!

— Я сказал… — Капитон Модестович склонил голову к плечу, — э-э-э, я сказал, что все великое на земле недолговечно, оно имеет особенность, так сказать, уходить в прошлое, исчезать, растворяться.

— Вы что ж, Порфирьева списываете в расход? — усмехнулся Анисим Иванович. — Не рано ли?

— Да нет, я не в том смысле, — смутился профессор, — я, в общем, так сказать, о природе вещей…

— Ну, тогда ладно, — Анисим Иванович посмотрел на Аделаиду Тихомировну (Борису Глебовичу показалось, что он сделал ей едва заметный знак глазами) и скомандовал: — Разойдись, господа пенсионеры! Всем приступить к исполнению личных дел! Вечером доложить!

— На обед будет борщ! — выкрикнула бабка Агафья. — Нагуливайте аппетит!