Ангел для сестры

Интересно, чувствует ли Джулия себя так, будто прошли мгновения, а не годы с тех пор, как мы были вместе. И легко ли ей сейчас сидеть за этим столом на кухне, так же как мне? Это все равно что взять в руки лист с нотами и начать, спотыкаясь, наигрывать мелодию, но тут же заметить, что ты ее когда-то хорошо знал и можешь сыграть без усилий.

— Я не думал, что ты станешь опекуном от суда.

— Я тоже. — Джулия улыбается. — Иногда я воображаю, что стою на сколоченной наспех трибуне в Бостонском городском парке и выступаю с речью против патриархального общества. К несчастью, за квартиру не заплатишь убеждениями. — Она смотрит на меня. — К тому же я ошибочно полагала, что ты к настоящему моменту станешь президентом США.

— Я замотался, — признаюсь я. — Пришлось понизить планку. А ты… Ну, я, вообще-то, думал, ты живешь в пригороде с каким-нибудь счастливчиком, возишь детишек на футбол.

Джулия качает головой:

— Думаю, ты путаешь меня с Маффи, Битси, Тото или еще с кем-нибудь из уилерских девчонок.

— Нет. Я только думал… что сам мог бы быть тем парнем.

Повисает тяжелая, вязкая пауза.

— Ты не хотел быть тем парнем, — наконец произносит Джулия. — И ясно дал это понять.

Неправда, хочу возразить я. Но что еще она могла подумать, если я перестал с ней общаться. Повел себя как все остальные.

— Ты помнишь… — начинаю я.

— Я помню все, Кэмпбелл, — обрывает меня она. — Если бы не помнила, мне было бы легче.

Пульс у меня стучит так часто, что Джадж встает и тревожно тычется носом в мое бедро. Тогда я считал: ничто не может навредить Джулии, которая казалась такой свободной. Я надеялся, что мне так же повезет.

Я ошибся и в том и в другом.

Анна

В гостиной целая полка посвящена визуальной истории нашей семьи. Тут стоят младенческие фотографии всех нас, несколько школьных портретов, разные снимки из отпусков, с дней рождений и каникул. Они вызывают у меня мысли о зарубках на память или царапинах на тюремной стене — доказательства, что время прошло и все мы не просто плавали в пространстве между раем и адом.

Тут есть сдвоенные рамки, одинарные, 8 × 10 и 4 × 6 дюймов, сделанные из светлого дерева, инкрустированные деревом, а одна — из очень красивой стеклянной мозаики. Я беру фотографию Джесса в ковбойском костюмчике, на снимке ему года два. Глядя на этого малыша, невозможно представить, что из него вышло.

Тут есть Кейт с волосами и Кейт совершенно лысая; Кейт, сидящая на коленях у Джесса; вот мама держит их обоих на краю бассейна. Мои фотки тоже имеются, но немного. Я одним махом превращаюсь из младенца в девочку лет десяти.

Может, это потому, что я была третьим ребенком и родители устали вести каталог жизни. Может, просто забывали.

Тут никто не виноват, и это не слишком важно, но в то же время немного грустно. Фотография говорит: «Ты была счастлива, и мне хотелось запечатлеть этот момент». Фотография говорит: «Ты была так важна для меня, что я отложила все и пришла посмотреть на тебя».

В одиннадцать вечера звонит отец и спрашивает, хочу ли я, чтобы он пришел и забрал меня.

— Мама останется в больнице, — объясняет он, — если не хочешь оставаться дома одна, можешь переночевать на станции.

— Нет, все в порядке. Джесс рядом, если мне что-нибудь понадобится.

— Верно, — говорит отец. — Джесс.

Мы оба притворяемся, что это надежный план.

— Как Кейт? — спрашиваю я.

— Все еще не очнулась. Ей дали снотворное. — (Я слышу, как он втягивает ноздрями воздух.) — Знаешь, Анна, — начинает отец, но тут на заднем плане слышится резкий звонок. — Дорогая, мне нужно идти.

И мои уши наполняет мертвая тишина.

Секунду я просто держу в руках трубку телефона, представляя, как папа обувает ботинки и подтягивает лямки комбинезона. Вижу, как открывается широкая дверь пожарной станции, будто пещера Аладдина, рычат моторы, папа сидит на переднем сиденье на месте пассажира. Каждый раз на работе ему приходится тушить пожар.

Это меня вдохновляет. Взяв свитер, я выхожу из дома и отправляюсь в гараж.

В школе у нас был один мальчик, Джимми Стрэдбоу, настоящий непрушник, горе луковое. Он был весь в прыщах, имел домашнюю крысу по имени Сиротка Энни, и однажды на уроке природоведения его вырвало в аквариум с рыбками. Никто с ним не разговаривал, вдруг придурковатость заразна. Но однажды летом ему поставили диагноз «рассеянный склероз». После этого никто больше не относился к Джимми плохо. Проходя мимо него в коридоре, все улыбались. Если он садился рядом с кем-то в столовой, ему приветливо кивали. Складывалось ощущение, что, раз он стал ходячей трагедией, это перечеркнуло все его прежние странности.

С момента рождения я была девочкой, у которой больная сестра. Всю жизнь кассиры в банке давали мне еще один леденец на палочке; директора в школе знали меня по имени. Никто никогда не проявлял открытой враждебности в отношении меня.