Ангел гибели

— Да как поумирали все строители канала, так все и кончилось. Легенды сложились про героев. Родным сообщили, что смерть наступила на поле брани. Меня приплели, про меня и без того сказки рассказывали, а тут старые слухи переиначили на новый лад. Войну называть стали великой. В общем, победили сами себя, — подытожил У грустно.

— Да, — глядя в неяркий огонь угасающего костерка, промолвил сын. — Война без войны. Интересно. А знаешь, я не отказался бы с тогдашним вашим правителем поговорить. Забавный, наверное, был человечек.

— А это, как я слышал, не он придумал, — опять устало поправил У. — В верховных жрецах тогда был такой Рока, Рока Мудрый — если полностью, или Рока Тихий, как еще его называли. Большого ума, говорили, был, людей знал. Литература, живопись, музыка, театр — что все они делали бы без войны? Правда, людей думающих и творческих несколько поубавилось, потому что из их числа формировались отряды доблестных строителей канала, зато оставшимся был предоставлен простор: воспевание героев и воспитание на их героических примерах, клеймление трусов и врагов, воздаяние заслуг и сведение счетов — весь набор.

— Да, — задумался Я.

Его воинство дремало, притаившись в незнакомом лесу на горе. Беззвучно несла свой караул тень.

Карательные отряды Полководца ушли уже далеко по дороге, их словно и не было вовсе. И войны не было, а было, продолжаясь, счастье спокойного и прочного мира, время работы и послушания.

IV

Наутро Я собрал своих молодцов.

— Отец, — обратился он к У безлично (отец — родитель, отец — отшельник, отец — просто старший, уважительно), — я тебе тут работку подыскал подходящую.

Три дня Я гонял с горки на горку, по скалам и кустам новоявленных экстремистов: учил драться. У работал тренером и по совместительству — тренировочной грушей. Заодно воинство съело все его запасы, так что вопрос о пропитании встал ребром. Я надумал было устроить вылазку, а кстати проверить на деле боевую подготовку отряда. Но У решил по-своему.

Он пошел к людям.

Ходить к людям самому отшельнику вообще-то не стоит, ведь главный козырь отшельника как раз заключается в том, что он от людей ушел, и нет, и не может быть такой нужды, чтоб погнала его к жалким смертным, которые, как муравьи, все вместе в долине создают свои матценности да грызут друг друга в меру сил. К тому же любой зверь, не говоря уж о человеке, чувствует себя увереннее на своей территории, а идти в деревню для У значило выходить из лесу, раскрываться.

Но что делать! Пещера У не рассчитана была на такое количество гостей, и требовались продукты, еда, матценности эти самые. И У пошел в деревню, заранее улыбаясь, потому что знал: улыбаясь, легче просить-требовать. Он просить не любил, требовать было бы легче, но когда люди видели, как он просит, не сгоняя улыбку с непривычных губ, до них доходил жутковатый юмор ситуации. Все сказки и легенды, скопившиеся в памяти, пробуждались от этой улыбки, и никто до сих пор не решился проверить, а что будет, если отказать ему. Он улыбался, глядя на деревню, на хилые дома и бессмысленные заборы, на немудреное крестьянское хозяйство и жалкие потуги украсить жилище. Людей не было ни во дворах, ни на улице, от этого деревня напоминала фанерные декорации.

Деревня была пуста. Другого, меньше пожившего, она, может быть, поразила бы своей пустотой. Но У видал всякие времена. Он сразу пошел «на дракона» — к зданию, с большим флагом на крыше и с большим страшноватым драконом на флаге. Где дракон, там и начальство. А с начальством всегда разговаривать легче, оно памятливее и уязвимее, чем простые крестьяне, которым что терять-то, кроме жизни, да и то еще как повезет.

С деревенской площади доносился невнятный шум: значит, не была деревня вымершей. Решают, надо думать, свои несложные дела или казнят кого-нибудь, — понял У. А когда подошел вплотную, увидел: и верно, мается в колодках пара мелких нарушителей, наказанных ничегонеделанием за проявленную лень. Так сказать, доведение лени до абсурда.

Справа на площади — дом приказов, слева — общественный склад. В центре костерчик небольшой потрескивает — символ очищения — у ног наказуемых.

— Староста? — ласково спросил У строгого вида мужчину, одетого в бывшую военную, а сейчас очень потрепанную и заношенную одежду.

— Староста, — с вызовом ответил тот. — А ты кто таков, бродяга?

— Ну зачем же так сразу? — не удержался У. — Зачем ярлыки клеить, клейма бить? Разве можно так, староста? Ты не торопись, подумай немножко, я тебя не тороплю.

— Посыльный! — обернулся и крикнул староста в ответ на эти увещевания. — Беги за сержантом.

У огляделся, куда бы сесть, нашел, сел.

— Что-то ты меня боишься, староста, — сказал он задумчиво. — Наверное, совесть не чиста. А? Люди с чистой совестью ничего не боятся, а ты здесь набедокурил, видно ошибочек наделал, дров наломал. Ты бы признался мне, староста, пока сержант не пришел.

— Сейчас с тобой разберутся, — обрадовался паузе староста. — Сейчас выяснят, с чего ты такой разговорчивый.