Ангел гибели

ОТКРОВЕНИЕ

— Жил еще один бессмертный, тот все молчал. Такое уж условие ему было: когда говорил, старел. Он накапливал знание, все, что слышал, что видел — запоминал и обдумывал, мыслью своей обогащал. Но рассказать никому не мог, потому что не хотел стареть. Простые смертные, которые не знают, не ведают, каким образом, когда и из-за чего умрут, бесстрашны, поскольку терять им нечего. Каков человеческий век? Ну, семьдесят лет, ну, сотня, — и все, как ни старайся. Все! Так чего уж? Вот есть такая присказка: «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец». Я в первый раз ослышался, понял «корову», вместо «огурец». Резать последнюю корову страшно, а последний огурец? Не страшно, наоборот, весело. Какая уж ценность — огурец? Так и для бессмертных жизнь дороже, жальче ее, жизнь громадную, страшно потерять. Тем более, что условие бессмертия, известно. Потому и молчал этот сильно умный, жизнь берег. Может, надеялся самые глубины постичь и тогда передать все сокровища своего разума людям и умереть с сознанием исполненного долга. Только в самых редких случаях говорил он. Раз сказал, например: «Одинаковая радость — горе, одинаковое горе — радость». И больше никаких комментариев. Изречет, а ученики и последователи — их много при нем толклось — расшифровывают его афоризмы, развивают. Но потом он совсем замолчал, видно, дошел до мысли, что знание — самоцель и дарить его людям — бисер перед свиньями. Ученики, не дождавшись новых откровений, разошлись кто куда, учиться у него теперь было все равно что у камня: молчат оба. Так и канул в безвестность. Жив ли, нет? А я иногда вспоминаю, думаю: а было ли его молчание этапом мудрости, за которым неведомое? Или просто трусостью, инстинктом самосохранения, перекрасившимся, замаскированным под мудрость? Знать, что трусишь и только благодаря этому живешь, — неприятно, наверное.

Посвежевший, в новой хламиде, легко и быстро шел У в гору, возвращался домой. Но на душе у него было скверно, не по себе было. Одно дело — когда кормят его добровольно, сами рис приносят, а тут прямой грабеж. Конечно, о доброй воле вообще нельзя говорить уверенно, потому что она бывает только у полностью свободного, сытого и ничего не боящегося человека, а крестьяне такими не были никогда. Крестьяне всего боялись: богов, дьяволов, соседей, чужестранцев, родственников, начальства, солдат, стихийных бедствий. Его, У, тоже боялись, из страха и приносили рис. Но сложились эти отношения давно, и привычка скрадывала их темноватые стороны. Да и надо же ему, отшельнику, как-то жить? Может, распахать землю и насадить чего-нибудь растущего? Есть ведь и такие отшельники, строго говоря, только они и есть настоящие отшельники, потому что нельзя полностью уйти от людей, если от них зависишь, неправда в этом будет. И совсем уж худо самому являться, требовать, права качать. И бабу, бабу никак нельзя было брать в пещеру — не положено отшельнику. Впрочем, он это всегда знал. Почему же допустил? Может, надоело одиночество?

— Это они тебя здорово, — с профессиональным интересом поглядел на У сын. У махнул рукой. — Нет, правда, здорово. Жгли, что ли?