Ангел из авоськи

Вчера главный режиссер театра, старательно изображая благожелательность и просто извиваясь от восхищения этой своей такой явной благожелательностью, пригласил Улиту к себе в кабинет. Она знала — зачем. Догадывалась. Главреж, вперясь своими синими глазами в ее лицо, горестно сказал:

— Дорогая, любимая наша Улитушка!..

«Давай, не тяни резину», — подумала Улита с отвращением, она знала, сколько еще всякой мути придется ей выслушать, прежде чем услышит фразу, ради которой и разыгрывается вся эта комедия.

— Любимая Улита! — продолжал он меж тем. — М-м, я запамятовал, какая у вас последняя роль?

— Сиделка с тремя словами, — ответила Улита.

— A-а, да, да… — засмущался режиссер, — как вам в этой роли?

— Прекрасно, — ответила Улита, — весьма комфортно. Никто не замечает.

— Конечно, это не для вас, я понимаю, — заохал, чуть не зарыдал главный, — но вы сами видите, что за зритель у нас, наш театр мало кто понимает, и мы переживаем сейчас не лучшие дни. Надо что-то придумывать…

Улита почувствовала, что изнемогает, что готова вцепиться в остатки когда-то пышной шевелюры режиссера и заорать, как торговка: «Да не жуй ты, блин, жвачку, давай, говори — увольняешь? Ну и отлично!» В таком театре, с таким Главрежем, такими пьесами и постановками служить стыдно! Стыдно, однако пришлось. Улита встала, одернула пиджак, как солдат-старослужащий кителек, и сообщила:

— Все мне ясно, господин режиссер, я увольняюсь. Но заметьте, я увольняюсь сама. Увольняюсь, потому что собиралась это сделать. Немыслимо, чтобы заслуженная актриса, звезда экрана, в помоешном театре, в помоешных тряпках «играла» сиделку с тремя словами! Пока, привет всем.

Главный остался сидеть с полуоткрытым ртом, а она уже шла по коридору, даря сияющие улыбки направо и налево. И вслед слышала шип: «Чего он ее не выгонит? Ведь играть ей нечего, а она все ходит и ходит…»

И вот теперь она сидит и рассуждает на тему, есть ли что-нибудь, что можно продать за более-менее приличные деньги, чтобы запереться в доме, никого не впускать и прожить автономно хотя бы месяц. Отмокнуть. Но она курит «Кэмел», иногда выпивает, и не тридцатирублевую водку, покупает апельсины и кофе… «Мадам, вы скоро с рукой пойдете! — подумала Улита совершенно серьезно. — Родных — никого. Подружки такие, у которых спросить в долг можно, а вот взять — нельзя. Столько отговорок, и все, как говорится, настоящие». Она обвела комнату глазами, что может хоть что-то стоить? Ничего. Все мелочи, ерунда, дешевка… Так они с мамой жили, так потом жила мама. Когда они с Казиевым получали хорошие деньги за фильмы, то шел гулеж на неделю, и к нему пристегивался каждый, кто хоть каким-то боком был на съемках или еще как-то. Казиев, она сильно подозревает, не такой, как она. Он вечно что-то нес на книжку, и загашник у него всегда был. У него-то сохранились денежки на жизнь, но сейчас творческие дела его плохи — сценария нет и, видимо, не будет. Исписался… Она засмеялась. Если попросить у него? Нет, дорогуша, это даже во сне не дай бог увидеть! А мальчик Макс отдал бы все. Но он ни на секунду не должен усомниться в ее благополучии. Нельзя. Уж если она звезда первой величины в его глазах, должна такой и оставаться.

«До какого времени оставаться-то?» — спросила она себя. И ответила с грустью: «Срок подошел, надо закругляться…»

А дальше? Пустота, которая потихоньку начнет наползать и вдруг хлынет, как наводнение, и поглотит это прекрасное, как она называет, — «нежно-паралитическое» чувство любви. Небесной любви.

Чистая правда. Такого она не встречала никогда и ни у кого, и до сих пор, каждый раз, когда Макс входит и садится по привычке на ковер у ее кресла, она обмирает от изумления. Так что же продать?..