Ангел-хранитель

– Ты, Василий Иваныч, не выпил часом? – поинтересовался Максим. – Ерунду городишь.

Он достал из-за куста узел и, положив на широкую лавочку, развязал. Сверкнули в ясных утренних лучах серебряные колокольчики, лепестки позолоченой розы…

– Не, не выпил, – машинально ответил Василий Лютиков. И, в полном потрясении глядя на розу, колокольчики и прочие коллекционные предметы, спросил: – А они откуда?

В краже не участвовал, значит – ясно же, что впервые все это видит. Зачем же девчонка ему вообще о краже рассказала в таком случае? А! Хотела, наверное, чтобы он антиквару вещи сдал по своему паспорту.

– От верблюда, – ответил Максим. – Документ какой-нибудь у тебя с собой?

– У меня все с собой, – ответил Василий, тряхнув рюкзаком.

Ну конечно, в тюрьму же шел. Ромео доморощенный!

– Понятым будешь, – распорядился Максим. – Протокол будем составлять. О подброшенных вещах. – Он заметил завхоза, идущего к главному корпусу по боковой аллее, и позвал: – Сергей Михалыч! Сюда идите.

– Елы-палы! – воскликнул завхоз, увидев лежащие на скатерти вещи. И, переведя взгляд на Василия Ивановича Лютикова, спросил: – Васька, что ль, покрал?

– Василий Иванович – понятой, – разъяснил Максим. – И вы тоже. Протокол составлять будем.

Сидя в темной комнате, Оля не то чтобы потеряла счет времени – все-таки видно было, что ночь сначала настала, а потом закончилась, и сменивший ее день был виден сквозь щели в ставнях, и наступивший вечер, – просто ей стало безразлично, как идет время. Посадят ее в тюрьму на день позже или раньше, какая разница?

Когда дверь открылась, она подумала, что это уборщица принесла ужин, как утром приносила завтрак. Завтрак стоял нетронутый – спазмы схватывали горло, как только Оля думала о еде. Она и о жизни своей не могла думать, не то что… Из ВГИКа, конечно, теперь выгонят, в Ангелове даже показываться стыдно, и как же она будет жить? А главное, зачем ей жизнь, в которой ее ожидают только тюрьма и позор? Оля вспомнила неделю, проведенную в детдоме, пока их с Темкой не забрал оттуда дядя Семен, и содрогнулась. А из тюрьмы ведь никто не заберет, никто!

Она зажмурилась, словно надеялась, что в темноте закрытых глаз растворится ее ужас. Но темноты почему-то не получилось. Открыв глаза, Оля увидела, что вечерние солнечные лучи ворвались в окна, потому что ставни уже распахнуты.

Через минуту повернулся в замке ключ – и дверь открылась. Семен остановился на пороге и сказал:

– Иди.

– Куда? – чуть слышно проговорила Оля.

– На санаторскую кухню. Ужинать. Дома не готовили сегодня.

– А как же…

– Вещи подброшены на крыльцо, – бесстрастно произнес он. – Об этом составлен протокол.

– Но это же я! – воскликнула Оля. – Дядя Семен! Я же правда их украла…

Он помолчал, потом сказал:

– Тебе с этим жить теперь. На свободе. Жить и думать.

– Это вы следователя уговорили, – прошептала она.

– Иди ужинать, – повторил он, идя к двери. – Нет, подожди – сейчас туфли принесу.

– А Лиза? Она…

Это было то, что не давало Оле покоя даже больше, чем мысли о тюрьме. Когда Артем вчера подкрался под окно и сказал, что Лиза пропала…

– Она уже поела, – так, будто Оля спрашивала именно об этом, ответил Семен.

Он вышел. Оля закрыла лицо руками, и ей показалось, что стыд, невыносимый ее стыд, стал настолько осязаемым, что капает сквозь пальцы.

Вера уложила в ящик со стружками кованую розу. Можно было уходить. Но она зачем-то прошла в тот конец склада, где стояли ящики с иконами. Те, что не успел вывезти Смирнов, и те, что Лида привезла из Парижа… Вера открыла Лидин ящик. Надо же, пятьдесят лет почти прошло, а до сих пор помнит, где которая была в иконостасе. Она смотрела в глаза Богородице, Спасу, архангелу Михаилу и видела темные пятна на месте тех, которых нет из-за проклятого Смирнова. А Ангела-хранителя не будет уже никогда…

Когда, заперев склад, Вера подошла к директорскому флигелю, Семен спускался с крылечка. В руке у него почему-то были женские туфли – присмотревшись, Вера поняла, что не ее. Увидев жену, он отвернулся и хотел пройти мимо.

– Сеня… – позвала она.

– Ну что? – буркнул он.

– Сень, – виновато произнесла Вера, – прости ты меня, а?

– Не стоит беспокоиться, – пожал плечами он.

– Сеня, – сказала она, – ну я ужасная дура. Ляпнула черт знает что. Я больше не буду!

Ни с кем и никогда она не разговаривала таким голосом и не произносила таких слов. Даже в детстве, когда ее заставали за какой-нибудь очевидной проделкой вроде разбитой банки с вареньем. Но с ним… Только с ним, с единственным, Вера могла быть такой.

Он смотрел в сторону, все еще не желая взглянуть на нее. Потом перевел взгляд на туфли у себя в руке и сказал:

– Тебе тоже, наверное, туфли нужны. А я никогда об этом даже не думал.

– Какие туфли мне нужны? – не поняла Вера. – Эти?

– Не эти. А как у Брижит Бардо.

Он произнес это с такой интонацией, удивленной и виноватой, что Вера расхохоталась.

– Я в Париже купила! – сказала она сквозь смех. – Точно как у Брижит. – И с интересом спросила: – А ты разве не заметил?

– Конечно, нет.

Он притянул ее к себе и прижался виском к ее виску.