Ангел мой, Вера

— А ты, кажется, Арина? Видишь, — он обернулся к жене, — я хороший хозяин, всех своих крестьян знаю. Арина, а муж Егорка. Я помню, как тебя выдавали… он ведь пьяница был, папаша подумал — женить его, так, может, образумится. Помнишь, Арина, как ты за Егорку не хотела?

— Что же, глупая была, — спокойно отвечала Арина.

— Не пьет теперь?

— Слава Богу, сократился. Пьет, да меру знает. Овец вот завели.

Во время этого хозяйственного разговора Артамон поглядывал на Веру Алексеевну — видит ли она, какой он рачительный барин.

— У бабки память больно худа стала, хоть кочны клади, и те проваливаются. Чего утресь делала, и того путем не помнит, стара, — словно извиняясь за старуху, нараспев продолжала Арина.

— Как стара? Да не старей же папеньки.

— Куда как старее, батюшка, люди бают, уж восимисит есть.

— А все работает, — заметила Вера Алексеевна.

— Как же без того, барыня-матушка, на том держимся, — отвечала Арина, слегка кланяясь на каждом слове и утирая губы ладонью. Она явно гордилась своим умением поговорить с господами.

Агафья во время разговора стояла неподвижно, все так же сощурившись, словно силилась сама припомнить, кто же эти нарядные гости.

Артамон подошел к ней.

— Испужалась бабка, — сказала из-за спины Арина.

— Узнаешь меня, Агафья?

— Где там, барин.

— Ты меня совсем забыла… Я, это верно, давно тебя не видал, как учиться уехал, до войны еще. Помнишь молодого барина, которого ты нянчила? А брата моего? А Катиньку? Неужто всех запамятовала?

Агафья с сомнением взглянула на него.

— Тёмушка махонький был… а ты, батюшка, эвон косяк мне высадишь.

— Так я и был махонький… диво ли? Двадцать лет прошло. Тебе еще маменька кокошник с бисером подарила.

— Здесь кокошник-то, — спохватилась Арина. — Достань, Наська… может, вспомнит.

— Не трогай руками-то, замараешь, — строго сказала Агафья.

Артамон засмеялся:

— Надо же, молодого барина не помнит, а кокошник помнит. А какие сказки она мне рассказывала, Веринька… заслушаешься.

— Сказки она и теперича рассказывать мастерица, — похвалилась Арина.

Старуха продолжала смотреть внимательно и неподвижно… Казалось, она наконец разглядела в незнакомом рослом молодце махонького Тёмушку, которого когда-то купала в корыте, но ни словом не выдала своих воспоминаний, только улыбнулась и покачала головой, подперев ладонью щеку. «Тёма», — подумала Вера Алексеевна. Она еще робела, наедине обращаясь к мужу по имени, и не успела придумать ему никакого ласкового домашнего прозвища. «Артамон» звучало серьезно и даже строго, «Артюша» как-то слишком запросто, а Артемоном звала брата Катишь…

Вечером, после чаю, Артамон показывал Вере Алексеевне сад. Сад был большой, но запущенный, с двумя расчищенными дорожками, одна из которых вела в малинник, а другая к оранжерее. В приличном состоянии поддерживались всего несколько клумб, ближайших к дому, а остальным давно было предоставлено зарастать как вздумается. В саду густо стояли старые яблони и груши, кривые, наклонившиеся к земле, с растрескавшимися стволами, но все живые — только иногда попадались сухие сучья.

— Говорят, этим яблоням по сто лет, — сказал Артамон. — Всякий год яблок девать некуда, редко когда неурожай. Папаша в дорогу варенья надает и пастилы, я страсть люблю… Погоди, я тебе еще что покажу.

Вера Алексеевна с удивлением заметила несколько небольших, но старательно устроенных грядок.

— Это у меня медицинский садик, — похвалился Артамон. — Велел развести и ухаживать, как по книжке. Сейчас я тебе, Веринька, французской лаванды сорву. Садовник у папаши умница, а все бьется без толку — вымерзает, приходится в оранжерее держать. А во Франции этой самой лаванды — целые поля. Едешь, бывало, и вдруг как озеро перед тобой откроется. Там не то что духи или мыло, даже конфекты из нее делают, ей-богу.

Он принес Вере Алексеевне небольшой пучок серебристо-зеленых пахучих стеблей и принялся придирчиво обозревать свой садик.

— Умница умницей, а полоть забывает. Ах, Господи!.. Папаша дразнит — говорит, в лекари подался, прошлым летом стадо в сад полезло, истоптали всё. Садовнику насилу втолковал, зачем оно надо, когда оно не цветы и не ягоды…

— А если бы не пошел в военную службу, стал бы лекарем?

— Как же я мог не пойти? — с искренним удивлением спросил Артамон. — Но, знаешь, военному человеку медицина тоже полезна, хотя бы и для товарищей. Тот в походе захворает, другого, гляди, ранят…

Он велел принести для Веры Алексеевны кресло и подушку, а для себя старый картуз, чтоб волосы не лезли в глаза, и сам принялся за работу.

— Ах, разбойники, что делают. Надо срезáть, а они ее как морковку дергают. Невежество… Пропала к черту грядка! А вот это, между прочим, Verbéna officinalis, рекомендую.

— Ты нас прямо-таки знакомишь. А почему officialis?

— Officinalis, ангельчик. А римляне ее называли цветком Венеры и Марса.