Ангел страха

Он ласково нагнулся и тронул его своею мягкою рукою за плечо.

— Молитесь усерднее, чтобы Господь отпустил вам невольное согрешение ваше.

Он возвел глаза к потолку. Но самому ему не хотелось молиться, и он только держал поднятыми кверху глаза. Он ожидал, что молиться станет Гуляев. Разве он мог молиться со всяким? Он только приходил и присутствовал. Пусть всякий молится сам за себя.

Гуляев поднял глаза и постарался помолиться.

«Я хочу думать, что есть Бог, — говорил он себе, — и что Бог хотя один, но состоит как бы из трех существ или видов. Этого нельзя понять, но это очень важно для меня. Это важно потому, что я умираю. И я хочу верить. И я молюсь Тебе, Боже, который состоит из трех видов, или лиц…»

Он напрягался этому поверить и для того представить себе все, как надо. Но выходило, что он молится трем богам, и он старался заставить себя думать, что они образуют из себя одного Бога, но представить это ему было трудно, и оттого было неловко и неприятно.

За окном шевелились листья и чуть смутно виднелись в глубине звезды.

Батюшка опустил глаза и терпеливо ждал. Он был хороший священник и хотел, чтобы Гуляев основательно помолился. Он пришел сюда глубокою ночью, прямо от теплой постели, но это было его обязанностью. А он уважал свои обязанности. Это было видно. Пусть человечество спит: тем более он должен стоять на страже. Дует холодный ветер, и ветви треплются за окном, а он стоит на страже. Сияют далекие и неподвижные звезды, а он стоит на страже.

— Господу помолимся! — говорит он внезапно и, опять подняв глаза кверху, продолжает: — Всякого ответа недоумевающе, сию Ти молитву, яко владыце грешнии приносим: Господи, помилуй нас! Ну, вот так. Помолились?

Он старается бодро взглянуть на Гуляева, но взгляд у него против воли подозрительный, спрашивающий.

— Небось, были в университете? — спрашивает он неожиданно.

Гуляев сделал отрицательное движение глазами.

— Так. Не завидовали ли когда и чему-нибудь? Не желали ли кому зла? Говорите глазами: грешен, грешен. Вот так. Кто не грешен? Но Господь милостив. Исполняли ли обязанности к семье? Не грешили ли против седьмой заповеди? Великий, большой грех, но… Так, так…

Он смотрел со вниманием на Гуляева и старался придумать еще какие-нибудь грехи. Он хотел выисповедать его так, чтобы у него не осталось уже никакой душевной тяжести… Вероятно, он хорошо умел приготовлять людей в последний путь и не жалел своих трудов. Недаром сиделка сказала о нем что он хороший батюшка.

— Господу помолимся! — возогласил он опять и накрыл Гуляеву лицо нижним краем епитрахили, точно окончательно благословляя его на смерть.

Снизу он ловким и привычным движением поддерживал ее немного рукою, чтобы материя не испачкалась о кровь. Епитрахиль была холодная и пахла ладаном и еще чем-то церковным.

Гуляеву стало страшно и тошно.

«Я не хочу еще, — подумал он содрогаясь. — Я хочу доктора».

И он решил после причастия объяснить священнику номер телефона.

А батюшка все молился, не поднимая епитрахили, и от ее прикосновения его все больше и больше охватывала прежняя дрожь.

«Я не верю, — думал он с ужасом, задыхаясь от нее. — Я не могу. Я не могу притворяться, что Бог один и вместе состоит из трех. И я не понимаю, что значит верить. Я хотел себя обмануть…»

Он отстранил слегка епитрахиль рукою.

«Доктора скорее… Я еще могу жить… Остановите же кровь…»

Он заметался. Намоченная вата отклеилась от щеки и упала. И теперь струйка крови направилась прямо за ворот.

Священник обернул к нему широкую сутулую спину и приготовлял у столика причастие.

— Сиделка! — позвал он строго, обернувшись.

В руках он держал маленькую золотую чашу, похожую на рюмку и ложечку.

Сиделка вошла и тотчас подложила полотенце и вату.

— Остерегитесь плевать! — сказал священник еще строже и сделал важное и внимательное лицо. — Причащается раб Божий… Раскройте пошире рот…

Подняв высоко брови и полураскрыв от усилия собственный рот, он вложил Гуляеву крошку хлеба, пахнувшую вином.

— Во оставление грехов…

Брови его опустились, и он сосредоточенно опустил ложечку в чашу, а потом коснулся рта шелковым платком.

И тотчас начал читать оживленной скороговоркой молитву, точно радуясь, что все самое трудное сошло так хорошо.

— Ну, поздравляю вас, — сказал он, наконец, приложив к его губам холодный и немного влажный крест и чуть просияв морщинками возле глаз. — Да послужит вам причащение во здравие души и тела.

Он снял епитрахиль и начал ее свертывать. Гуляев сделал ему знак, что хочет говорить и, приставив кулак трубочкой ко рту, изобразил, как говорят в телефон.

Священник вопросительно посмотрел на сиделку.

— Все спрашивают чего-то, — объяснила она. — А писать руки не слушаются. Плохи они очень.

Батюшка с сожалением воззрился на Гуляева. Тот выставил два пальца и показал опять подряд все остальные цифры.

— Ручная азбука… Не понимаю, — сказал священник с тем же видом сожаления и улыбнулся тупо и страшно.

Гуляев замотал головой и задвигался на постели.

— А вы не волнуйтесь, — продолжал батюшка с тем же выражением тупого непонимания в лице. — Теперь уже главное сделано.