Ангел в эфире

И всегда-то он над девочкой квохчет хуже курицы, и утром первым, быстрее няни, подходит к ее кроватке, кормит завтраком, — даже несмотря на то, что шофер безмолвно скрипит зубами, часами дожидаясь шефа, и на студии рвут и мечут в ожидании начальника. Наплевав на срочные дела, он ведет дочку гулять, меняет ей памперсы, лично беседует с врачом о здоровье девочки — лучшего отца еще поискать, никто никогда не догадался бы, что Игорь Ильич вовсе не родной отец ребенка…

Дед — да, но отнюдь не отец.

Кстати, Алина похожа на него — это все признают. Тот же островатый нос, низко зависший над верхней губой, выпуклые скулы, миндалевидная форма глаз, бровки, широко расплывшиеся к вискам. На семейных снимках их семья выглядит совершенно счастливой, почти такой же счастливой, как та, другая семья на старых фото, которые она отыскала в буфете.

Поглядеть только, как Игорь Ильич подкидывает девочку в воздух, а та счастливо смеется от захватывающего ощущения полета, восторженно лепечет свои бессвязные «мыу-а», заливается смехом. Названый отец счастлив: «Милая моя клюковка, — бормочет нежно, — доченька, солнышко…» Противно даже смотреть, когда мужчина так сюсюкает, совсем по-женски, даже хочется вырвать у него ребенка, чтобы немедленно отправить его гулять с няней, потому что свежий воздух куда полезней этих полетов под потолок, чреватых перевозбуждением и истерикой, чреватых падением и чрезмерной разбалован-ностью.

Поэтому Настя забирает Алину из рук Игоря Ильича, сурово заметив:

— Не нужно. Достаточно. Хватит.

Алина куксит лицо — ей хочется еще, Игорь Ильич на глазах пасмурнеет. Настя поучительно произносит, адресуясь к мужу:

— Я прошу разговаривать с девочкой нормальным человеческим языком, не коверкая слова. Ребенок сейчас начинает говорить, он должен слышать абсолютно правильную речь.

После отповеди лицо няни, которая доселе умильно любовалась невинной отцовской забавой, принимает испуганное выражение.

— Лена, примите девочку, — приказывает Настя. — Ребенку, кажется, пора спать…

Под дикий рев няня с Алиной наперевес выходит из комнаты. Разбалованная девочка сучит ногами, огорченная прекращением игры. Игорь Ильич просит дочку на прощание помахать папе ручкой.

«Какой еще папа!» Настя хочет возмутиться, но благоразумие вяжет ей язык. Она должна молчать — во благо Алины она вечно должна молчать… Это нестерпимо!

— Нельзя баловать ребенка, — заносчивым, ищущим скандала голосом произносит она. — Меня, например, никогда не баловали дома… Я не допущу, чтобы моя дочь выросла в тепличной атмосфере!

Игорь Ильич устало опускается в кресло.

— Не забывай, что она и моя дочь, — произносит он ровным, безынтонационным голосом. — Ровно настолько же она моя, насколько и твоя. И даже чуть больше.

— Чушь! — смеется Настя, нарываясь на неприятности, напрашиваясь на выяснение отношений. — И ты это прекрасно знаешь!

В злости она забывает, что должна сдерживаться, — так ее раздражает близость между Алиной и мужем, противоестественная, искусственная близость, которая чем дальше, тем сильнее возмущает ее. Ведь по идее он ничего не должен чувствовать к этому ребенку, ведь это же чужое для него дитя, ведь если бы он знал, что это дочка его сына, то есть его внучка, подобное проявление чувств было бы вполне естественным и даже желанным, но ведь он же ничего не знает… Не может знать!

Наверное, именно его незнание так угнетает Настю.

— По крайней мере, в том, что Алина родилась на свет, есть и моя заслуга, — внезапно объявляет Игорь Ильич.

Настя смеется нарочито звонким смехом:

— Почему ты так думаешь? — Ее искусственный смех подчеркивает мужнину неправоту.

— Если бы не я — девочка не родилась бы.

«Знает!» — кратковременно екает сердце Насти. Он знает, кто настоящий отец ее дочери… Он все знает…

— Ты бы сделала аборт.

То, что муж абсолютно прав, особенно сильно возмущает Настю, просто бесит!

— Ничего подобного! — заявляет она надменно. — Даже в мыслях не было!

— А запись в медицинской карте?

Настя запоздало вспоминает, что во время бесконечных предродовых хождений по врачам он читал ее медицинские документы. Так вот что дало ему повод заявлять об аборте… Но ведь на самом деле она не хотела избавляться от ребенка! Просто обстоятельства были таковы, что…

— На самом деле я не хотела избавиться от ребенка, — гневно бледнеет Настя. — И как бы то ни было, это моя дочь, только моя, и ничья больше! Я ее выносила, я ее родила, я ее ращу! И ничья больше, слышишь! Ничья!

На это Игорь Ильич произносит, садистски растягивая слова:

— С таким же успехом инкубатор на птицефабрике можно назвать матерью вылупившегося цыпленка… И с таким же правом!

И тогда она с размаха бьет его по щеке. Даже не успев понять, что делает.

Он умело перехватывает занесенную в воздухе руку — как будто ждал удара, готовился к нему. Настя подруб-ленно валится в кресло.

— Не делай того, о чем потом пожалеешь… — сурово произносит Игорь Ильич, отпуская руку жены.

Настя молча глотает выступившие слезы. Сдерживается через силу. Примирительно произносит: