Ангел в эфире

Это узнавание, откровенно говоря, было нестерпимым. А в мозгу свербел, перекашивая на одну сторону напускную улыбку, привязчивый рефрен: ведь еще никто не знает о ее провале! Что будет, когда весть о ее изгнании из «Останкина» обойдет весь город? Знакомые станут тыкать в нее пальцами, враги, наружно сочувствуя, внутренне будут аплодировать ее позору.

В воображении она прокручивала оскорбительный для себя разговор:

— Плотникова утверждает, будто она в отпуске…

— Какой отпуск?.. Ее выгнали за непрофессионализм! Это же очевидно, ведь все видели, как она беспомощно блеяла на экране…

— Да, какие-то слюни про беременную кенгуриху в зоопарке… Да, в Москве таких не держат!

— Интересно, чем она теперь займется?

— Известно чем… Мамочка небось припасла ей местечко… Подарит пару дипломчиков на собственной лепки конкурсах, чтобы девочка поскорей утешилась. Или выдаст замуж за хорошего человека…

— Ну, опять эта фифа станет каждый вечер по ящику фигурять… Всегда ее терпеть не могла!

И Поречная будет наружно сочувствовать, в утешение приводя свой поучительный пример: вот смогла же она выжить без ТВ, выкарабкалась, и даже неплохо себя чувствует, подвизаясь в местной рекламной конторке, и с Настей будет все так же, и даже лучше, — потому что у нее мама… И Илья Курицын станет тайно торжествовать над поражением бывшей жены, уже вторым серьезным поражением в ее жизни, если первым считать ту американскую историю, воспримет этот провал как компенсацию, как знак тайной справедливости судьбы, всем сестрам по серьгам, а на воре шапка… И Борчин, сочувственно улыбаясь, начнет за спиной подхихикивать в кулак, а в лицо примется рубить правду-матку с тайным подтекстом, с микроскопическим, но болючим уколом, с язвинкой, с червоточинкой… Многие примутся жалеть ее — подруги по институту, по музучилищу, школьные приятели, но чем громче зазвучит хор соболезнований, тем невыносимей он будет для Насти. Лучше уж сразу уйти вслед за Бесом на тот свет. Вдогонку за ним.

Да. Слиться с ним в одно целое где-то там, — вернее, где-то здесь, потому что все это думалось на высоте десяти тысяч метров, в самолете, под пронзительно ясным небом, раскинувшим вправо и влево свои необозримые крыла, напротив солнца, обрамленного выцветшим ореолом игольчатых лучей — слиться в музыкальной фразе, в одном аккорде, сплетясь звуками, как пальцами, и полететь рука об руку — все выше, выше, выше, все дальше от земли, с ее свинцовым, вымотавшим душу притяжением, в невесомость бестелесности, в прямой эфир…

Оказывается, можно пережить и фальшивое соболезнование, и искреннее сочувствие. Все это одолимо, если водрузить на лицо маску, похожую на пиратский. флаг с его бандитским угрожающим оскалом. Если к телефону не подходить, дверь не открывать, на улицу не выползать, ни с кем не встречаться, а только днями напролет листать географический атлас в поисках города, готового принять беглянку, но не находить его, и снова искать, и снова не находить.

Однако от дяди Коли Баранова с его демонстративным сочувствием спрятаться было невозможно. Едва ли не в первый вечер после прилета Насти заявившись к Плотниковым, он покровительственно похлопал девушку по плечу:

— Ничего, ничего, деточка. Бывает…

Николай Федотович пожаловал с женой, однако без хрустальной вазы. Он, конечно, ни за что не пришел бы первым, поскольку сын его теперь подвизался в каком-то министерстве, и если не шел в гору, то уверенно и целеустремленно заползал на нее, что как будто давало его отцу некую фору в их негласном соревновании с Плотниковым, предоставляло возможность реванша в той необъявленной войне, которую давние сослуживцы вели — неосознанно, но беспощадно — друг с другом. Однако очень уж хотелось ему полюбоваться раздавленной неудачей Настей, ее растоптанными родителями, хотелось лицезреть вымученные улыбки на их лицах, хотелось с царственным великодушием утешать их, заранее зная бесполезность, никчемность и даже болезненность подобного утешительства — все равно что подживающую рану изо дня в день теребить лишними перевязками, имея при этом цель самую благую.

— Что же ваш драгоценный Шумский не вступился за Настеньку? — будто бы радея за девушку, но на самом деле тайно радуясь ее неуспеху, начал Баранов, вонзая кинжально заточенное лезвие в невидимую рану.

Его замечание произвело ожидаемый эффект. Настина мама объяснила с бледной улыбкой:

— У него самого дела нынче не ахти… Какая-то комиссия из министерства грозит канал закрыть…

— Значит, поэтому вашу Настеньку оттуда поперли? — бесцеремонно заметил друг семьи, не только загоняя орудие поглубже, но и с хрустом проворачивая его в отверстой ране.

Настя бледно молчала.

— Что же вы… Надо было позвонить моему Сереже, у него связи, он бы мог помочь… — Баранов досадливо оглядел застольно коричневевшую бутылку «Метаксы», заметив, что всегда предпочитал греческим поделкам оригинальный «Мартель» с его чистым как слеза ароматом, который, между прочим, не только в совокупности с лимоном хорош, но и сам по себе, в чистом виде.