Ангел в эфире

— Я готова, — неожиданно спокойно отозвалась Настя. — Спасибо за предупреждение, Антон…

Из ночной парковой тени машина тихо выкатилась под розовый свет городских фонарей.

Она только говорила, что готова к обороне, но на самом деле… На самом деле невозможно загодя подготовиться к концу жизни — даже если эта жизнь всего-навсего эфирная, телевизионная, воображаемая.

Высадив Протасова возле метро, Настя остановила машину у тротуара, облитого мокро-розовой световой карамелью.

Домой ехать бессмысленно — рядом с Вадимом она не способна думать, превращаясь в разнеженного зверька, уткнувшегося в теплое подбрюшье. Надо все решить до возвращения домой. Надо все решить, все…

Только что она могла решить? На что решиться?

Вперив невидящий взгляд в светящуюся разметку магистрали, Настя начала лихорадочно просчитывать: кто? Кто мог донести на нее? Ведь их с Вадимом никто вместе не видел, об их отношениях никто не знал. Ни одна живая душа!

Ситуация была не из простых: дело требовало взвешенной расчетливости, иезуитского хитроумия, абсолютно правдоподобного, до последнего извива вранья. Развертывалась партия, в которой выигрыш оставался за тем, кто пожертвует ценной фигурой во имя ничьей и возможности матча-реванша…

Итак, надо было решаться… Но на что?

Причину повышенного к себе интереса шефа безопасности Настя объяснила так: вероятно, они с Вадимом вели себя неосторожно, забыв о конспирации. Их видели, — не важно кто, не важно где и не важно, какое этим подглядывателям, студийным доброхотам, дело до них… А может, репортеры случайно засняли их для газетной сплетницы, и снимок, миновав предназначенное ему журнальное лоно, чьими-то стараниями оказался у студийного цербера — туповатого милиционера в отставке, нечувствительного ни к слезам, ни к угрозам и поддававшегося исключительно неженскому шарму долларовых купюр.

Итак, ее вызовут, предъявят обвинение в нарушении контракта… Как ей реагировать?

Растерянно поднять брови, возмущаясь беспочвенными обвинениями? Объяснить их связь следующим образом: случайное знакомство в клубе плюс неудачное попадание в прицел вездесущего фотоохотника… Больше такое не повторится, обещаю!

Настя посмотрела в зеркало заднего вида, репетируя виноватую — проштрафилась, с кем не бывает! — улыбку. Однако получалось плохо — испуганно, воровато даже.

А если шефу безопасности известно куда больше, чем она думает? Что, если в ответ на ее неумелое вранье ей предъявят документальные доказательства ее вины? Что, если он готов к нападению лучше, чем она к обороне?

Девушка бессильно закрыла лицо руками… Что делать? Соблазнить отставного милиционера? Сказаться больной, отсрочив неприятное объяснение на неопределенный срок? Или сработать на опережение — заявиться к начальству с покаянием: мол, был такой грех, больше не повторится…

Что делать? Что?

— Что с вами? — Стук в боковое стекло вывел ее из глубокого ступора. Возле машины возвышался гаишник с полосатым жезлом, неподалеку моргала проблесковым маячком патрульная машина. — Ваши права?

Напоследок шмыгнув носом, Настя просунула документы через опущенное стекло.

— А! — узнающе расплылся сотрудник. — Это вы!

Конечно, как только он ее узнал, слова скомкались у него во рту, а язык запутался в зубах. Растерянный гаишник молча откозырял геледиве, возвращая тугой, в изящном кожаном переплете «ксивник».

— Счастливого пути! — пожелал, восхищенно всматриваясь в полутьму салона.

Но этот путь не был для нее счастливым.

Домой она не поехала, отправилась прямиком в клуб, для маскировки нацепив лишние для ночного времени очки.

Пока машина наматывала на колеса сухой, матово отсвечивающий асфальт, петляя по тихим ночным переулкам, Настя приняла взвешенное, мозговое (ни капли сердечного сумбура!) решение.

Теперь на одной чаше весов лежало ее будущее, ее сумасшедшая, на всю страну популярность, ее карьера, а на другой чаше по большому счету что было? Точнее, кто? Наркоман во временной завязке, асоциальный тип, сомнительный музыкантишка, ценимый лишь сумасшедшими фанатами! Без него ее жизненный путь прочерчивался ясной отчетливой линией, рассекая туман абсолютно предсказуемого и очень приятного будущего. С ним — этот путь терялся в темноте, в омуте чудовищных снов, расцвечиваемых алыми отблесками химической феерии. Кто она ему? Подруга, жена, сожительница, собутыльница (если бы речь шла всего-навсего о бутылке). А больше — никто. С ним никогда не будет узнающего восхищения в миллионах влюбленных в нее глаз. С ним ничего не будет, кроме смерти. Да.

Поэтому, отыскав его в сутолоке продымленного подвала, она молча увела его за собой, посадила в машину, отвезла домой.

— Я уезжаю, — сообщила, ничего не объясняя, потому что молчание было красноречивей слов.

Наутро в прихожей, в последний раз оглядывая его лицо — для целей запоминания, для тайных дневников мемории, сказала:

— Не звони мне больше…

Он на секунду задержался на пороге — и эта секунда была значимей целой тонны невесомой словесной шелухи.

— Когда вернешься? — спросил отчужденным, хриплым после короткого сна голосом.