Ангел в эфире

— Антон, но почему?.. Мы ведь только ужинали, и все… Ничего не было, деловой ужин — и только!

Девушка предательски зашмыгала носом. Теплая ладонь осторожно легла ей на плечо.

— Ладно, хватит хныкать, давай работать… — с де-ланой бравадой прозвучал ломкий от внутренней боли голос. — Сверху поступило указание: сделать из Плотниковой звезду первой величины… Значит, идея такая: специальный отбор новостей под твой сентиментальный имидж, чтобы зритель всегда слышал от тебя только самое мягкое, обнадеживающее, оптимистичное… Текст в соответствующей тональности я напишу… Не пройдет и полгода, как в тебя влюбится вся страна! — проговорил он с ненатуральной жизнерадостностью.

Настя вновь жалобно шмыгнула носом.

Все еще не глядя на девушку, Антон добавил со странной, необъяснимой грустью:

— Тебя полюбят, ангел мой… — Он застыл над бездной многозначительной недоговорки. Ведь он-то любил ее больше всех.

Последовавшие за этим два месяца стали самыми спокойными в жизни Насти. Теперь девушка ежедневно от-сматривала свои записи и, если ей что-либо не нравилось, сразу устраивала «разбор полетов». Мягкие кошачьи лапки обнаружили в своей подкладке хваткие стальные коготки — без них ей пришлось бы худо. Вмешательство новой звезды терпели, равно как терпели ее капризы и откровенные придирки, — ведь теперь на Настю «ставили».

Теперь, когда ее статус на канале повысился, она с полным правом могла сделать выговор осветителю, попенять режиссеру, что тот неправильно «дает» ей в «ухо», покапризничать с редакторами. Теперь, по общему мнению, она «тянула», умело скрывая от всевидящего телевизионного глаза свои недостатки (плохую реакцию в нештатной ситуации) и беззастенчиво выпячивая достоинства — умение задать тон репортажу, сердечностью скрасить трагическое известие, радостным голосом подчеркнуть приятную новость — но не явно, по-пионерски, как грешили этим остальные ведущие, а умело, на полутонах расставляя нужные акценты.

И только Протасова ей не нужно было контролировать — он сам, без понуканий работал на нее, прилежно и трудолюбиво, как покорный телевизионный ослик, везущий доверху нагруженную телегу новостей. У него что-то не ладилось в семье. В редакции болтали, что второй сын родился болезненным и у Антона на этой почве начались ссоры с женой, которая была недовольна тем, что муж допоздна задерживается на работе (как и раньше, впрочем). Хотя Настя и Протасов никогда не разговаривали о личной жизни, им с полувзгляда удавалось угадывать настроение друг друга.

Именно Антон первым увидел Настину тревогу, пробивавшуюся из-под напускной маски всегдашнего оптимизма.

— Ангел мой, — вздохнул он, с тревогой оглядывая ее лицо, — ты какая-то бледная… Мало гуляешь? Устала?

Наоборот, Настя гуляла много, но не так, как то подразумевал семейный Антон, — не по паркам и лесам, по природе и пейзажам, а по ресторанам, светским пати, тусовкам, гламурным мероприятиям — хоть и не так часто случались они в мертвом сезоне, в подкатившей к осени Москве. Плотникова давно уже стала излюбленным персонажем светской хроники, а это ко многому обязывало…

Изредка она посещала вечеринки вместе с Цыбали-ным — тот всегда был галантен и по-светски обходителен с ней. Против ожидания, они быстро нашли общий язык, и Насте порой казалось, что шеф за ней ненавязчиво ухаживает — если понимать под ухаживаниями лохматые букеты ало-алых, как песьи пасти, роз, два десятка живых бабочек в коробке на день рождения, на грянувшее не к месту и не ко времени тридцатипятилетие, приглашение на гольф-турнир в Нахабино, проведенные там совместные выходные, потом еще и еще раз, а потом снова и снова…

Как ни странно, вместе им было просто и легко. Настя как будто находилась под защитой мудрого, много понимающего, но мало говорящего отца, который — попроси она его об этом! — безоговорочно подставит ей плечо, руку, спасет, прикроет, защитит. Она давно уже не чувствовала себя так спокойно — разве что в детстве, под охранительной властью начальствующего Андрея Дмитриевича. А теперь, когда отец уже не мог помочь ей, она бессознательно искала мужского покровительства — особенно теперь, когда надо было защититься от той напасти, что против ее воли и желания, незаметно, подспудно, неотвратимо зрела в ней самой… И от этой досадной мелочи, размером не больше бобовинки, нельзя было убежать или спрятаться — как нельзя выпрыгнуть из набравшего высоту самолета, как невозможно выбраться из собственного, вдруг сподлившего тела, как нельзя скрыться от едких упреков своей совести…

На студии уже вовсю трещали о романе между медиа-магнатом и ведущей, приуготовляя развитие оного еще в то промежуточное время, когда между ними не было никаких личных отношений. Но слух, удобрив почву всеобщего злословия, вдруг проклюнулся первым зеленым листочком — и вскоре грозил вырасти в могучее древо, их общий культивированный плод… И он вырос.