Ангел в эфире

На подламывающихся ногах Настя выбрела из старинного здания поликлиники, где за здоровьем студийных работников следили по страховому договору, оберегая от простудных чихов особо ценные кадры (а Плотникова теперь считалась особо ценной). Денек был серо-низкий, влажный, какой-то придушенный, грозя закончиться жидкими сумерками, серой моросью, зевотой…

Девушка опустилась на мокрую скамейку, нервной рукой сжимая телефон, — кажется, она собиралась звонить… Но кому? Маме? Папе? Пли Ему?

В мозгу путались обрывистые мысли, сумбурные фразы. Их хаотичные обрывки никак не могли улечься в стройный осмысленный ряд, из коего воспоследовало бы единственно верное решение.

«Это было в ту ночь… — думала Настя, глядя в землю остановившимся взглядом. — Но ведь я всего один раз забыла принять таблетку… Один раз… Так не бывает… Это ошибка!»

Но периодически накатывавшее головокружение, внезапные приступы слабости, постоянное поташнивание — признак будущей утренней рвоты — все свидетельствовало о том, что никакой ошибки не было. Анализ не врал, врач была права. И это было ужасно!

Как не вовремя это случилось… Именно тогда, когда только что стало воздвигаться здание прекрасного, безупречно построенного будущего, храм грядущей славы и алтарь всеобщего признания. И все это грозила обрушить та самая крошечная бобовинка внутри ее — безжалостная, неуговариваемая, безапелляционная… Она, эта досадная мелочь, не отвечала на увещевания и не поддавалась уговорам, она росла себе и росла, ей не было дела до таких эфемерных вещей, как карьера или происки конкурентов, ее не волновало, какой ценой достался Насте ее нынешний успех. Ей вообще не было дела до прошлого, ведь сама по себе она — будущее…

Но, несмотря на сумбур мыслей и хаос чувств, где-то глубоко внутри Насти звенела пронзительная, как луч света, радость, которую жалко, но необходимо было терять, которую жалко, но необходимо было уничтожить.

Потому что именно этого требовал заключенный ею контракт.

Представьте, одинокая ведущая рожает ребенка неизвестно от кого… Не слишком удачная реклама для только начавшей набирать обороты программы! Пожалуй, поначалу новость приведет к всплеску всеобщего интереса. толпы репортеров станут гоняться за будущей матерью, бесстыдно выспрашивая, кто отец еще не рожденного приплода, — не тот ли знаменитый хоккеист, которому, кстати, тоже не нужна слава папаши, отвергнувшего свое дитя-байстрюка. А потом, когда интерес спадет и она уже не сможет с прежним пылом отдаваться работе, от нее по-тихому избавятся…

Нет, это выше ее сил — собственноручно отказаться от завоеванного успеха! Поэтому она уже сказала доктору, что сохранять беременность не планирует. Слава богу, теперь существуют безболезненные методы: пара таблеток, три дня дома, небольшой бюллетень с простудным диагнозом — и все будет кончено.

Никто ничего не узнает. И Он ничего не узнает.

Настя вспомнила Вадима — с сухой, вытравленной из сердца расчетливостью. Как бы он отреагировал, если бы… Обрадовался бы? Вряд ли… Подлинная радость для него существует только под кайфом. Расстроился бы? С философским стоицизмом принял бы известие, чтобы потом под его впечатлением разродиться очередной ду-шемотательной мелодией?

Нет, он ничего не узнает. Ему не нужно ничего знать. Никому не нужно знать.

А вдруг… Вдруг Вадим, услышав удивительную новость, решил бы: больше никогда, не сдаваясь на уговоры дружков, против обыкновения среды и тусовки, — соскочить. Ради нее, ради их будущего сына, ради их совместного будущего…

Наверное, они поженились бы… И зажили бы счастливо, как обычные люди. Сидели бы без денег в съемной хате на окраине города, а когда бы их сын — или дочь — подрос, ему показали бы старые новостные записи. «Вот какой была наша мама, сынок (или дочка)!» И ребенок удивленно разглядел бы в оплывшей, сорока с лишком лет тетке — нежноокую красавицу, ежевечерне сиявшую людям.

Тогда как долго удержится она в новостях? Месяца три? Или даже пять, или полгода — до тех пор, пока живот не станет заметен, пока ее не выкинут вон за нарушение контракта, который в сложившихся условиях однозначно требовал: никаких детей!

«А мама, верно, обрадовалась бы… — улыбнулась Настя, подымаясь со скамейки — начинал накрапывать мелкий кусачий дождик. — И папа тоже… Все-таки мне уже сильно за тридцать… Или сейчас, или, скорее всего, никогда… Может, еще будет время? Вряд ли… Значит, никогда…»

Она приняла окончательное решение: нет.

Никто ничего не узнает. Никогда.

Но тайное внезапно стало явным. Нет, Бес ничего не узнал, ему-то не было дела до того, куда он бросил семя, где оно взошло, чем проросло. Его больше заботили другие семена, менее материальные, хоть и имевшие волновую, изначально вещественную природу, — звуки, аккорды, мелодии, в конце концов оборачивающиеся белым порошком, розовым улыбчивым кайфом, мороком и дурью.

Позже, придирчиво анализируя случившееся, вспоминая день за днем, слово за словом, выискивая мелочи, на которые она по стремительности происходящего не обращала внимания, Настя станет мучиться вопросом: откуда он узнал, от кого?