Ангел Варенька

После кондитерской их стая вновь взлетала и выпархивала на улицу, и они останавливались у витрины модного магазина, разглядывая шляпки и туфельки, ленты и кружева, затем еще немного гуляли по городскому парку, слушая военный оркестр, и разбредались по домам. Дома у Сонечки привычно пахло медикаментами, перед кабинетом отца сидел очередной пациент, и его страдальческий вид казался ей обещанием будущей кары за неумеренную любовь к пирожным. Сонечка давала себе пылкую клятву: «С завтрашнего дня — никогда…» Но завтрашний день наступал, а в жизни ничего не менялось, и только прибавлялись новые пломбочки во рту, и в гостиной каждые полчаса звонили часы с позолоченными стрелками, и солнце прочерчивало наискось бархатные портьеры, висевшие на окнах ее комнаты. Вечерами отец доставал из футляра виолончель, слегка настраивал ее по слуху и играл медленные вальсы, иногда останавливаясь, натирая смычок канифолью, обрывая лопнувший волос и снова ставя смычок на струны. Раз-два-три, раз-два-три, — звучало в ушах у Сонечки, которая переворачивала отцу ноты и иногда подыгрывала ему на верхних клавишах пианино — подыгрывала нарочно невпопад, с ехидным намеком на собачий вальс, на чижик-пыжик, и отец сердился, хмурился, грозил, а когда и это не помогало, умолял не мешать ему. Сонечка брякала крышкой пианино, закрывалась на ключ в комнате и читала Мопассана, спрятанного под учебник геометрии, а из-за стены доносилось и доносилось: раз-два-три, раз-два-три. И теперь точно так же доносится из-за перегородки стук вагонных колес, только нет ни виолончели в футляре, ни бархатных портьер, и Мопассана давно выменяли на муку, и сама она едет в товарном вагоне хлопотать за отца: среди его пациентов оказался кто-то, посланный к кому-то на какую-то связь, поэтому он арестован и ему грозят серьезные неприятности, как говорит себе Соня, стараясь не думать о том, что ее старого отца могут попросту вывести на задний двор, повернуть лицом к кирпичной стенке и выстрелить ему в затылок из трехлинейной винтовки.

IV

Сохранилась коротенькая записка, вклеенная в тетрадь, обведенная фиолетовыми чернилами как особенно важный архивный документ и дополненная кратким комментарием: «Мамочка, не волнуйся, я уезжаю в Москву. Это единственный (подчеркнуто) выход, — иначе будет поздно (подчеркнуто). Вернусь, как только все уладится. Твоя С.». Сонечка написала эту записку перед самым отъездом или, точнее, бегством из дома, но в спешке забыла оставить и через четыре дня нашла у себя в кармане. Нашла и с ужасом представила, что творилось дома, что пережила за эти дни мать, не знавшая, где она и почему ее нет, и заранее уверенная в самом худшем: убили, ограбили, арестовали. Сонечка конечно же сразу отправила телеграмму в Орел, сообщавшую причину ее исчезновения, но после этого долго не могла простить себе своего ребячества: спасая отца, она невольно ускорила смерть матери. Действительно, мать прожила еще совсем немного и вскоре умерла от голода и нервного истощения, да и отца она не спасла, и он исчез неизвестно куда, как исчезали многие в те страшные годы. Поэтому Сонечка и пометила рядом с запиской: «Лежала в правом кармане… скомканная… какая нелепость!» Но это случилось значительно позже, а пока Сонечка едет в Москву, где еще ни разу не была и ни с кем не знакома, едет в надежде на счастливый случай и неотразимую красоту своих черных глаз, скрытых вуалькой, и под подкладкой баула у нее спрятан последний золотой медальон, а в узелке — краюха хлеба, еще одно платье, туфельки и нитяные чулки. Было еще и золотое кольцо, но его пришлось отдать за то, чтобы посадили в вагон. До Москвы она как-нибудь доберется, надо только сидеть как мышь, а что в Москве? К кому идти, кого умолять о помощи, в чьи двери стучаться?