Ангел Варенька

Отец пожимал плечами, как бы давая понять, что он не против подобных сравнений, раз они нравятся матери, хотя и не находит в них особого остроумия. Так, детские выдумки… После этого он уводил гостя в свой кабинет, где они скрипели тугой обивкой кресел, шуршали газетами, позванивали серебряными ложечками в маленьких кофейных чашках и дымили душистыми папиросами в янтарных мундштуках, стряхивая пепел в пасть бронзового льва и разговаривая о царе, о Думе, о революции. Сашенька продолжала учить экспромты, изредка прислушиваясь к голосам, долетавшим из приоткрытой двери, и стараясь представить то, о чем говорили взрослые. Царь, по их словам, представлялся ей чем-то царапающим, колючим и острым, как разбитая елочная игрушка, Дума казалась похожей на бородатого купца с морщинистым лбом и расчесанными на пробор волосами, а в революции угадывалось нечто лекарственное, аптечное, отдающее карболкой…

Ах, как давно это было! Когда Сашенька начинает считать годы, промелькнувшие с тех пор, прошлое становится похожим на покрытое пылью зеркало: сколько ни вглядывайся, ничего не увидишь. Дормидонт Пафнутьевич давно умер, и рояль с резным пюпитром продали за бесценок, и отца похоронили на Ваганьковском кладбище, под черным мраморным надгробием, обнесенным железной оградкой, но кабинет его цел и поныне, разделенный фанерной перегородкой, за которой ютятся какие-то люди, плачут дети, чадят примуса и скребутся мыши. Другую половину кабинета, где когда-то стоял дубовый письменный стол с готическими рельефами и обитый кожей диван, занимают Сашенька с матерью и болезненно-молчаливым братом, контуженным на германском фронте и подстриженным наголо во время тифа. Брат целыми днями сидит на койке, обхватив руками худые колени, кутается в офицерскую шинель с отпоротыми погонами, курит солдатские папиросы и смотрит в пустое морозное окно. Мать, сильно постаревшая, высохшая, седая, сама стирает белье, стоит в очереди за керосином и возит на санках дрова, купленные на последние сбережения. Ее единственная надежда — Сашенька, которой удалось получить место и которая днем печатает на огромном черном «Ундервуде», выпрямляя спину и чуть-чуть разводя в стороны локти, словно при игре на рояле, отвечает на звонки по телефону, бегает по этажам, разносит служебные бумаги, а вечером ее шатает от усталости, она стягивает ботинки, вешает блузку на спинку фанерного стула, ложится на кровать и сразу засыпает, даже не поев мерзлой картошки и не выпив жидкого морковного чая.

II

Мы же простимся ненадолго с Москвой и перенесемся на другой конец света, в большой азиатский город, шумный и грязный, с толпами оборванных нищих, кровавыми плевками рикш, жующих бетель, красными фонариками публичных домов и зеленым сукном игорных притонов. Хотя время еще утреннее, на улицах уже жарко. Опускаются навесы над окнами магазинов, полуголые туземцы разносят на бамбуковых коромыслах кокосовые орехи и пресную воду со льдом. По тяжелым гудкам пароходов и обилию белых фуражек с ленточками можно догадаться, что город этот — морской, портовый, поэтому вообразим еще и запах подгнивших деревянных свай, поддерживающих причалы для лодок, апельсиновую кожуру, раскачивающуюся в мутной воде, согнутые спины китайских грузчиков, расхаживающих по улицам английских моряков, и вот за занавеской дешевого русского ресторанчика, куда вздумалось заглянуть морякам, их встречает молодая хозяйка, одетая в цветастый сарафан, нарумяненная, с венком уложенных на голове кос, и, приветливо улыбнувшись, обращается к морякам по-английски, заученно перечисляя названия — русский борщ, сибирские пельмени, балык, расстегаи, смирновская водка, — одним словом, все, что подавали в самой России, этой загадочной стране, где водятся медведи и совершаются революции.

Моряки довольны таким приемом: после китайских, индийских и малайских ресторанчиков почему бы не пообедать и в русском! Тем более у такой хозяйки, степенной, обходительной и строгой… пообедать, а там, кто знает, — может быть, вовсе и не строгой, а такой же доступной, как весь этот восточный Вавилон. И моряки садятся на лавки, набивают крепким табаком трубки, заказывают и балык, и расстегаи, и водку, пробуют, хвалят, благодарят. И особенно благодарит один — самый молодой и застенчивый, похожий на конторского клерка, читающего по ночам Шекспира и мечтающего покорить мир. Оказывается, он бывал в России и хорошо помнит портовый город на Черном море, великанов-грузчиков, похожих на цирковых борцов, мальчишек с удочками и связками рыбы, рыночных торговок, восседающих на бочках, словно ватные куклы на горячих чайниках…

— Как это… Одиссея… Оди… Оде..?

— Одесса, — подсказывает хозяйка странно дрогнувшим голосом и под предлогом того, что ей нужно отдать распоряжения повару, исчезает за перегородкой и долго шепчет молитвы перед иконкой Богородицы, висящей в углу, над бронзовой статуей улыбающегося Будды.