Ангел Варенька

Вот мне и захотелось рассказать не о прошлом, не о сложном и противоречивом периоде (пусть это сделают почтенные историки), а о жизни трех женщин, трех подруг, близких, словно родные сестры. Как уже было упомянуто, одна из них жила в Сокольниках, в старом деревянном доме, а две других частенько навещали ее, принося с собой картонную коробочку с пирожными, аккуратные вырезки из прочитанных газет и программки спектаклей, на которых удалось побывать. Они накрывали вышитой салфеткой стол, выкладывали в вазочку пирожные, распечатывали банку с крыжовенным вареньем и до позднего вечера пили чай, вспоминали былое, болтали о пустяках и даже изредка поглядывали в телевизор с выключенным звуком, не позволяя ему завладеть своим вниманием. Находилось за столом местечко и для меня, и я многое запомнил из тех разговоров, а главное, у меня сохранились письма, странички из дневников, записочки, посланные ими друг другу, и всякие случайные бумажки — использованные билетики, квитанции и счета, которые они любовно вклеивали в особую тетрадь, заботливо ставя внизу дату и подписывая, куда они ездили по этому билету и за что платили по этому счету… Пухлая клеенчатая тетрадь напоминала засохший гербарий жизни, и однажды я попытался его оживить…

I

Вообразим Москву начала двадцатых, переулок с глухими заборами и булыжной мостовой, вообразим комнатушку с буржуйкой, выцветшими обоями и остатками мебели, большая часть которой уже пошла на растопку, вообразим надтреснутое зеркало в овальной раме, чуть наклонившееся на подзеркальник, и вот в оттертой от пыли середине зеркала возникает лицо молодой женщины, одетой и причесанной по моде тех лет, — длинная строгая юбка, белая блузка с перламутровой пуговочкой под самым горлом, высокие ботинки на застежках, гребешок в коротко стриженных волосах, — но сохраняющей в своем облике нечто от прежних времен, уже ушедших, но еще не забытых. Имя женщины — Сашенька, Саша, Александра Андреевна, как называли ее, четырнадцатилетнюю, пожилые друзья отца, некогда собиравшиеся у них дома. Иные приходили только по праздникам, на именины, на Пасху, на Рождество, когда жарко пылали изразцовые печи на двух этажах, по лестницам взбегали горничные со стопками тарелок, с кухни доносились сдобные запахи пирогов, снятых с раскаленного противня, и дворнику Пахому, торжественно сиявшему в прихожей, выносили рубль, граненый стаканчик водки и пригоршню конфет в разноцветных обертках (для жены и детей). Иные из гостей запросто наведывались среди недели, сбрасывали шубу, просили доложить и, не сомневаясь, что их примут, подкрадывались к дверям гостиной, чтобы в шутку спрятаться за ними, когда им навстречу выйдет обрадованная хозяйка.

«Господи, как вы меня напугали!» — говорила хозяйка, давно привыкшая к таким шуткам и поэтому не слишком испуганная неожиданным появлением гостя из-за ее спины, и шутник в знак оправдания целовал ей руку и почтительно кланялся Сашеньке, еще не успевшей снять гимназическое платье, очистить пальцы от мела и выгрузить из ранца учебники. Сашенька вежливо отвечала на поклон и немного краснела, если внимание взрослых задерживалось на ней дольше обычного и она была вынуждена с этим мириться, поддерживая их уверенность в том, что она еще слишком наивна, чтобы замечать подобное внимание. Но она — поди ж ты! — замечала, и ее ресницы особенно чутко вздрагивали, когда говорилось, какой она стала красавицей, вся в маму, глазами, подбородком, овалом лица. Тут уж Сашенька не выдерживала и исподлобья бросала гневный взгляд на мать, готовая проглотить неуклюжие комплименты вместе с их автором. Мать снисходительно улыбалась, смущенная таким гневным укором, и поскорее отпускала ее: «Поучи лучше Шуберта. Завтра у тебя урок музыки». Сашенька опрометью убегала к себе, продолжая сердиться на гостя и в отместку придумывала ему определение на манер тех, которые привыкла давать на уроках гимназии: «Петр Петрович — это худой и высокий господин, желтый, как горчичник», «Дормидонт Пафнутьевич — это человек с большим животом и волосатыми руками, похожий на брадобрея», «Карп Игнатьевич похож на карпа, а Созонт Данилович — на сазана». Иные ее определения бывали настолько меткими, что, услышав их, мать не могла удержаться от смеха, хотя из педагогических соображений сейчас же делала строгое лицо и брала обещание с дочери никогда больше этого не повторять.

— А зачем он на меня смотрит! — негодующе спрашивала Сашенька, усаживаясь за черный беккеровский рояль с резным пюпитром и медными подсвечниками и играя экспромты Шуберта вдвое громче, чем было указано в нотах.

— Смотрит, потому что ты взрослеешь на его глазах. Дормидонт Пафнутьевич — давний друг нашего дома. Он знал тебя еще совсем маленькой. И, пожалуйста, не стучи так по клавишам…

— Хорошо, не буду, — угрюмо соглашалась Сашенька, и мать примирительно обнимала ее за плечи, а сама все же успевала украдкой шепнуть отцу: — …Похожий на брадобрея. Действительно, что-то есть…