Ангел Варенька

Стасик отложил молоток, окончательно потеряв надежду забить им хотя бы один гвоздь.

— Я тоже рад тебе, Нэде, Тате и этому дому. Никакой стены меж нами нет, ты ее просто выдумала!

— Я действительно выдумываю глупости, — Галина Ричардовна с просветленным и счастливым лицом признавалась в том, что еще совсем недавно казалось ей таким обидным. — Ты молодец, что говоришь мне об этом прямо. Ты у меня во всем молодец, и я действительно горжусь собственным сыном!

— Не повторяй так часто это слово, — сказал он, как бы не слишком веря восторженному порыву матери.

— Какое, Стасинька?

— «Действительно».

— Хорошо, не буду. А что, это слово какое-то неправильное? — спросила она, подозревая его не столько в желании исправить ошибку, сколько в стремление нанести ей новую обиду.

— Правильное, правильное. Просто не повторяй его так часто, — Стасик уже жалел о своей придирке.

— Если тебе не нравятся мои слова, зачем тогда вообще говорить с нами! — Галина Ричардовна сама удивилась, как недолго она удерживалась на волне восторженного порыва.

— Ну вот, снова начинаешь! Я же сказал, что всем вам очень рад. Вы самые родные, самые близкие мне люди, и среди вас я себя чувствую действительно дома, — сказал Стасик и улыбнулся матери такой улыбкой, которая не могла не развеять ее последние сомнения.

Навещая родных на правой стороне Павловского шоссе (Колдуновы жили на Заячьем острове, неподалеку от старого аэродрома), Стасик охотно разговаривал с Нэдой и ее мужем, подбрасывал на руках их дочурку, но при этом словно бы не узнавал сестру, для которой он тоже стал другим человеком. Они оба стали друг для друга новыми и немножко чужими, замечая, что чужим часто друг с другом легче, чем близким, вот и Стасик с Нэдой ощутили наконец эту свободу и легкость отношений между замужней сестрой и женатым братом. Отныне им не угрожала слепая материнская любовь: Галина Ричардовна не могла и помыслить, чтобы посягнуть на самостоятельность взрослых детей, но почему-то именно этой слепой любви им теперь и не хватало, и они обижались, ревновали и даже готовы были заподозрить собственную мать в том, что она их вообще никогда не любила. Привыкнув к постоянству материнской любви, Стасик и Нэда как бы не успели удержать ее в памяти и, лишившись этого постоянства, сразу забыли и о самой любви, помня лишь о привычке пользоваться ею. Они жаловались друг другу на несчастное детство, упрекали мать в том, что она не удовлетворила желаний, которые рождались в них только сейчас, и не дала им то, чего они сами не хотели брать. Брат и сестра не понимали, что за этим скрывалась их запоздалая ответная любовь к ней — любовь взрослых детей к стареющей матери. «Ты нам совсем не помогаешь, заставляешь самих решать такие вопросы!» — говорила Нэда, еще недавно умолявшая позволить ей разобраться со своими вопросами. «Ты ведешь себя как посторонняя, нарочно ни во что не вмешиваешься!» — вторил ей Стасик, который когда-то мечтал о подобном невмешательстве матери в собственные дела.