Ангел Варенька

— Тебе, конечно, тяжело, — она поторопилась признать за ним право и на слова, и на мысли. — И я бы страдала на твоем месте… я и сейчас страдаю…

Галина Ричардовна улыбнулась, как бы прося снисхождения к собственной слабости, и в ее глазах задрожали слезинки.

— Успокойся… не надо, — Стасик бережно поправил шерстяной платок, сползавший с ее плеч.

— Как же мне не страдать, если ты… если у тебя все так неудачно складывается!

Хотя платок готов был снова сползти, Галина Ричардовна, благодарная сыну за этот жест, не стала сама поправлять его.

— Все складывается удачно, — он как бы напоминал ей условия, которым они оба должны следовать.

— Да, да, удачно, — согласилась Галина Ричардовна, словно проводя разграничение меж тем, о чем стоит говорить, и тем, о чем можно лишь думать.

— Все идет, как надо… к лучшему. С Егоркой я буду видеться, а когда он вырастет, то и сам все поймет, — Стасик будто не замечал, что обращался к матери с ее же собственными словами.

— Я рада, что ты так считаешь, — Галина Ричардовна не узнавала собственных слов, радуясь за ту уверенность, с которой они произносились Стасиком и которой она никогда не чувствовала в себе.

— Главное, нам самим держаться дружно, относиться друг к другу с доверием и любить, любить, любить! — скороговоркой закончил Стасик, и Галина Ричардовна поняла, что стала жертвой насмешки.

— Зачем ты хочешь меня обидеть? — спросила она тихим и напряженным голосом.

Стасик молчал, словно его безразличие к ней искупалось равнодушием к собственному страданию.

— Сам не знаю… Извини.

— Ты все еще любишь Лидию?

Галина Ричардовна забыла о своей обиде, чтобы не тратить попусту душевные силы, столь нужные ей именно в этот момент. Стасик вздохнул и развел руками, показывая, что ей он так же не может ответить на этот вопрос, как и самому себе. Для Галины Ричардовны его молчание тоже было ответом.

— Бедный…

— Не смейте меня жалеть, не смейте меня жалеть! Я никого не люблю! — выкрикнул Стасик в лицо испуганной матери и сам же испугался возникшей паузы. — Извини, мне надо починить дверцу.

Он взял молоток и направился к буфету.

— Стасинька… — Галина Ричардовна двинулась за сыном.

— Что?! — он резко обернулся.

— Стасинька, я тебя… не понимаю, — она прикоснулась к сыну рукой, словно они двигались в полной темноте и могли потеряться. — Ты сказал, что никого не любишь. Может быть, ты просто не любишь нас? Нэду, Тату, меня? Мне иногда кажется, что для тебя здесь все чужое. Между тобой и нами — словно бы глухая стена!

Стасик хмуро притронулся к дверце, висевшей на одной петле.

— …Выдумываешь какие-то глупости…

— Хорошо, я глупа. Где мне угнаться за моими умными детьми! Я всю жизнь простояла у швейных машин, работала без выходных, без отпусков, а вы занимаетесь наукой, у вас среди недели — библиотечный день, — Галина Ричардовна как бы почувствовала, что у нее еще остались силы обижаться. — Но ведь я же не слепая! Я вижу, как ты приходишь, как запираешься в комнате, как нехотя садишься с нами за стол, как разглядываешь этот плетеный ремешок от ее платья…

— Хватит!

Стасик бессильно опустил руку, державшую молоток.

— Я не упрекаю и не хочу тебя каким-то образом… удерживать или насильно привязывать к нам, но мне тяжело, что ты любишь равнодушного к тебе человека… гораздо больше, чем своих близких, — словно перепрыгивая по камушкам, Галина Ричардовна приближалась к месту, до которого нельзя было добраться по сухой дороге.

— Хватит же! — Стасик повернулся к ней лицом. — Неужели ты не понимаешь, что есть вещи, о которых нельзя так… без всякого смущения…

Галина Ричардовна замолчала, жалея не столько о своей ошибке, сколько о том, что она была допущена ею так не вовремя.