Ангел Варенька

В семье Костылиных все любили или, во всяком случае, старались любить, и это старание было разлито в воздухе наподобие сладкого удушливого эфира. Забота друг о друге, участливые вопросы о здоровье, сопереживания мелким неприятностям облекались у Костылиных в возвышенно-любовную форму, и иначе они попросту не могли — без этой возвышенности теряли что-то, без чего у них сразу опускались крылья и они казались уличными воробьями, загнанными ненастьем под стреху крыши. Слушая друг друга, им необходимо было без конца повторять: «Ах, да, да, да!» — словно без этого собеседник заподозрил бы их в невнимании. Желая друг другу спокойной ночи и закрывая на прощанье дверь, они непременно открывали ее снова, чтобы еще раз пожелать спокойной ночи и только потом закрыть дверь. В семействе Колдуновых не понимали такой восторженности: женщины, которых любят с презрением и жалостью, относились к тем несчастным, которым самим приходилось любить. К тому же скупые на эмоции Колдуновы привыкли экономно расходовать собственное время. Поэтому они не выдерживали долгих чаепитий, принятых у Костылиных, — с самоваром, тульскими пряниками, маслом в горшочке, и, бывая у новых родственников, не знали, куда деваться от чувствительных вздохов, обожающих взглядов, желания угодить, сделать приятное, оставить хорошее впечатление. «Пожалуйста, кушайте». «Можно вам добавить заварки?» «Можно положить еще кусочек торта?» Колдуновы лишь недоумевали, за что их так любят и почему вокруг так хлопочут и суетятся. Гостеприимство Костылиных заставляло их уныло озираться в поисках двери, и, когда новые родственники наконец замолкали в ожидании ответной исповеди, Колдуновы поднимались и начинали прощаться, чем ранили их в самое сердце. «Как с ними трудно!» — с обидой говорили Костылины, закрывая дверь за гостями, которые в лифте произносили ту же самую фразу: «Как с ними трудно!»

Эти взаимные трудности увеличивались по мере того, как увеличивался стаж супружеской жизни Стасика. «В нашем роду все мужчины неудачно женятся, — успокаивали себя Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата, вспоминая и другие примеры, подтверждающие их правоту. — Наверное, судьба». Когда у Стасика и Лидии родился мальчик, Костылины обступили его тесным кольцом, умиляясь на все лады розовым пяточкам, синим глазкам и большой головке будущего наследника. Они словно бы обрели самый непререкаемый предмет обожания и возликовали, будто бакланы на птичьей свадьбе, скрепляя собственной слюной тоненькую скорлупку нежности и любви, оберегавшую новорожденного Костылина. На наследника посыпался дождь игрушек и распашонок, вызвавший в доме наводнение беспорядка. Колдуновы не знали, куда деваться от этого потока, усматривая в таком проявлении любви нечто непристойное, варварское и первобытное, и хотя долг вежливости не позволял им устыдить Костылиных, они как бы стыдились за них, тем самым восстанавливая опрокинутые ими барьеры. Лидия полагала, что ребенка надо не любить, а воспитывать, и Стасик видел, как тщательно уничтожаются следы пребывания в доме его родных: точно так же собирают в тряпку лужицу на полу, а затем выжимают в ведро. Однажды в разговоре с матерью он не выдержал и сказал: «Да что вы всем навязываетесь с вашей любовью, как с демьяновой ухой!» Для Костылиных это было ударом, после которого они сразу отрезвели и попритихли. Постепенно им самим становилось стыдно за демьянову уху, и они чувствовали себя папуасами, танцующими с погремушкой перед толпой чужестранцев. С тех пор что-то меж ними распалось, и сладкий эфир, витавший в воздухе, начал рассеиваться. Костылины словно увидели себя глазами Лидии и беспощадно осудили за то, что раньше казалось естественным и обычным: «По шкафам бродят кошки, собака спит в кресле, дверцу буфета никто не починит!» Встревожились и забеспокоились они только тогда, когда Галина Ричардовна и тетя Тата впервые поссорились. Поссорились, наговорили друг другу резкостей и вдруг поняли, что дела плохи. Стали искать причину и, вспомнив о прежней любви друг к другу, вновь ополчились против Колдуновых.

— Стасик, милый, — Галина Ричардовна смягчила голос, выражая не осуждение, а сострадание, — нельзя же так! Ты сам на себя не похож! Тебе надо отвлечься, подумать о чем-то другом. Я уверена, что Лидия в эту минуту…

Она рассуждала как человек, способный из сострадания к близким людям угадывать и их собственные мысли, и мысли тех, о ком они думают.

— По-твоему, я ей безразличен?! — Стасик как бы усиливал неправоту ее утверждения тем, что заставлял его прозвучать ответом на свой вопрос.

— …Всю жизнь думала о самой себе и лишь искала, на кого бы еще взвалить эту заботу, — Галина Ричардовна не называла имени Лидии, чтобы не начинать с того, в чем Стасик считал ее неправой. — Ты сам подставил плечи и вот теперь жалуешься, что тебе тяжело.

— Я не жалуюсь… — он снова отказывался от слов и признавался в мыслях.