Ангелика

Итак, я должна замкнуть круг и вернуться к тому, с чего начала: призрак существовал. Сама я с призраками не сталкивалась, но многие их видели и не особенно притом изумлялись. Констанс видела своих призраков, в попытке защитить меня (и у меня нет иного выбора, кроме как уважать ее за это и любить, а из любви и уважения — верить ей) сразила мужчину, что приманил духа в наш дом, и одновременно избавилась от призрака.

Либо мой отец, растлитель детей, был убит, дабы я осталась неповрежденной, благодаря мудрой женщине, коя стала мне второй матерью, в чьей любви я не могу усомниться, и моим поводырем в профессии и тех немногих удовольствиях, что я испытала в этой жизни. Из уважения и любви я верю ей по собственной воле. Однако здесь я поперхнусь, ибо остается один момент воспоминаний, возможно, несущественный: абсолютно во всех памятных мне эпизодах отец ведет себя исключительно как отец или посторонний. Сие навряд ли его оправдывает, однако же и я не могу осудить его лишь для удовлетворения вашей детской жажды к выводам.

Когда Констанс рыдала и вопрошала Энн, неужели та ей не верит, а Энн настаивала на том, что, разумеется, верит каждому ее слову, которая из них играла свою роль искуснее? Они обедали после театра, когда в Йорке рушилась последняя надежда Джозефа. На ранней стадии их отношений Энн пыталась укрепить в Констанс неколебимую веру в свое мастерство, возможно, даже привязанность к себе. Но быть может, Констанс также пыталась чего-то добиться тем вечером? Если диагноз Энн был наполовину верен, Констанс знала о том, что ее муж желал причинить мне зло, и не видела никаких привидений, однако более чем желала притвориться, будто видела, будто Энн защитила меня от «них»; а тем временем Энн делала вид, будто видит призраков, дабы уберечь Констанс от куда более кошмарной правды.

Доктор Майлз кое-что понимал, как явствует из истории о русских военных (пересказанной позднее за хересом и пирогом восхищенной Энн Монтегю), в коей мучимая жена оказалась способной во имя справедливости действовать с недюжинным коварством. Понимал он кое-что и в следовании фактам.

Или: я собираю воедино скудные и разобщенные фрагменты жизни Джозефа и прихожу к выводу, что он был терзаем женой, коя, становясь день ото дня все безумнее, каждым своим разговором, поступком, предположением провоцировала его провоцировать ее провоцировать его. Я воображаю мужчину, что разглядел во мне — не так уж это и немыслимо — болванку, из коей однажды может получиться лучшая спутница жизни; мужчину, что питал ко мне грустную разновидность любви, ни отцовскую, ни романтическую, ни практическую, но разноцветную и деформированную помесь, каковая любовь привела гонителей отца к заключению, что он виновен в деяниях, оправдывающих насильственное исключение его из цивилизованного общества.

Или: моя мать была движима наваждением иной природы, преследуема стаей вечно наступавших ей на пятки воспоминаний и готова была на все, лишь бы выскользнуть из объятий внушаемого ими ужаса либо удалить этот ужас с глаз долой. Они терзали бы ее и дальше, но однажды ночью явился мой отец — волосы прилизаны туманом, в коем он бродил часами, дыхание обжигает виски, в коем он купал жалость к себе, — и произнес имя Констанс не с той интонацией, не в тот миг, прикрыв глаза, и его сходство — мимолетное, символическое, отравляющее — с Джайлзом Дугласом запечатало сосуд его судьбы, и Констанс умертвила отца, причинявшего ей боль ровно потому, что его не умертвила ее матушка. Возможно.

А вы — заносчивый, соблазнительный — обещаете мне, что во всем этом я найду ответы на собственные печали, расстройства, срывы, горькие победы и порочные любови, кои в вашем описании предстают не моей жизнью, но всего лишь симптомами. (Хотя какая жизнь останется мне без этих симптомов, я постичь не могу.) Вы сулите мне скорую однозначность, до коей уже рукой подать, однако неоднозначность таит в себе лишь большую неоднозначность. Мы вычерпываем землю, под коей нет никаких залежей, закладываем фундамент на болотной жиже, тлетворной, бурлящей и бездонной, возводим Венецию отдельно взятой жизни и немедленно тонем. Что мы способны выстроить, если никогда, никогда не дойдем до предела прошлого? Я теперь совершенно одинока, брошена на произвол судьбы смертью Энн, как некогда нас бросила на произвол судьбы смерть Констанс.

Я не могу объяснить вам все события, кои на самом деле произошли. Если одно произошло, значит, другого не было. Если случилось другое, значит, не было первого. Если каждый актер играл в собственной суверенной драме, значит, взглянуть на мою жизнь можно лишь через взаимопересечение этих драм, сквозь образованные наложением трех историй обособленные пустоты, пропускающие свет. Однако же, когда я накладываю эти истории одну на другую, свет не проходит, и пустоты не остается. Все мне известное пожирает себя без остатка.