Ангелика

Чему я была свидетельницей, что мне было рассказано, чего я желала, о чем грезила: я не утверждаю, что между тем и этим нет отличий, но отличить одно от другого не в силах, а вы мне совершенно не помогли. Вас шокирует то, что я ненавижу одну мысль о вас и ваших мужеских обещаниях однозначности?

Мужчина, с коим я отдаленно знакома, на прошлых выходных пригласил меня понаблюдать за тем, как он истребляет в своих угодьях дичь. Я отправилась из Лондона в домик на озере. Мой хозяин чистил клювом оперение, ходил гоголем по размеченной территории, выпячивал грудку, дергал во все стороны головой, пока я не осознала его вкус к умерщвлению пернатых и не возжелала разнести его на перышки выстрелом из ружья.

За ужином, где мы слизывали с губ плоды его кровавых трудов, он предложил собравшемуся отряду рассказать истории с привидениями, ибо погода несколько испортилась, вдалеке сверкали дряблые молнии, а также — и это главное — разговор за столом уже давно откровенно протух. Подобным предложением отмечается в последнее время почти всякий вечер, коему угрожает дождик.

Вы тоже заметили? Людям абсолютно нечего сказать, по крайней мере — людям моего круга. Все мужчины непременно занудливы, потому от женщин ждут щекотки нервов скрипящими полами и расшнурованными корсетами. Разумеется, я победила, сервировав искусно приготовленный вариант истории моей матери.

— Само собой, вы-то можете занимать себя репетициями этих сказок, не будучи обременены мужем или детьми, кои требуют вашего внимания, — фыркнула дама, чья история с привидениями была открыто поднята на смех и чей муж однажды требовал моего внимания весьма назойливо, пока, отдаю ей должное, его общество не показалось мне несообразно обременительным.

Собравшиеся гости, пусть в массе своей и идиоты, по меньшей мере сидели тихо, пока я их развлекала.

— Господи] Так это вы о себе? — спросила в конце еще одна бессмысленная жена, очертя голову бросаясь в очевидное и совершенно упуская наслаждение от рассказа. — Это вы — та кошмарная маленькая девочка?

— Белла, прошу тебя, — пробрюзжал ее муж; некогда он казался мне небезнадежным, но с тех пор его присутствие сделалось сравнимо с энергичным самоистязанием. — Ну что за корова.

— Как ты смеешь говорить со мной, когда она сидит тут, всецело наслаждаясь собой, — ответила Белла, коя, скажу как специалист, именно что корова. — С меня довольно. Пойду посмотрю, как там дети. — И она, пыхтя и бухтя, отправилась наверх, дабы удостовериться в том, что гуляющее само по себе либидо моего отца не скрючилось над ее писючими младенцами.

Но вы, сэр, — я уверена, — обвините меня в том, что я уклонилась от пресного задания описать мою юность. Вы всплеснете руками, осуждая мое нежелание найти виновного, даже найти истину, разграничить призраков и совратителей, паранойю и заговор, убийц-жен и убийц-актеров. Вы станете ухмыляться мне и жаловаться:

— Как же, моя дорогая леди, нам вас вылечить, покуда вы не желаете посмотреть в глаза Сути Прошлого?

С какой легкостью, сэр, мы с вами могли бы сойтись столько лун, фунтов и мимолетных поцелуев назад на том, что я наказываю мужчин, ибо желаю наказать отца за то, что он со мной творил. Я знаю, именно это у вас и написано на первой же странице, однако — я не желаю его наказывать. Я думаю, что он был наказан несправедливо. Появись у меня такая возможность, я бы, возможно, получила наслаждение, наказывая его как мужчину, но не как отца.

— Замечательно, — ответите вы. — Если все обвинения с него сняты, значит, ваша мать была попросту истеричкой.

И я скажу вам — нет. Я вполне способна верить одновременно и в то, что моя мать была воистину и буквально наважденной, и в то, что мой отец не был причиной ее наваждения.

— Очень хорошо, — продолжаете вы (видите, дорогой доктор, насколько я не нуждаюсь в вашем реальном обществе: вы поселились в моей голове в маленьком, прекрасно обставленном номере, и я могу посещать вас или запирать в свое удовольствие), — тогда мы можем сойтись на том, что неправа была эта вмешавшаяся особа, эта спиритка, убедившая вашу ослабленную мать в том, что ее врагом является ваш отец, ради неприкрытой выгоды, как материальной, так и, если я вас понимаю, и, и…

Тут вы конфузливо закашляетесь, попунцовеете и вцепитесь в латынь, дабы задрапировать свой неприкрытый греческий. Но опять же — нет. Я обязана Энн Монтегю, обязана очень многим, и не буду, не могу винить ее в вероломстве либо злодеянии по настоянию задиристого мужчины. Нет, я способна уравновесить невиновность моего отца и железную уверенность Энн в том, что он виновен. Моя память молчит о его преступлениях; я не сомневаюсь в том, что он мог быть преступником.

— Ну же, о женщина! Как вы можете быть равно уверены в том, что ваш отец вас не растлевал — и что он заслужил смерть за ваше растление? Что призраки вас не совращали — и что ваша мать заставала их за этим занятием? Объективная истинность события не зависит от того, верит ли пациент в его реальность, но вы не допускаете веры во что-то, вы верите лишь во все разом. Это что еще за игры?