Ангельский рожок

В кустах лаванды и дрока, в заросшем травой углублении, в вырытой кем-то и заброшенной яме, лежал, не шевелясь, Пашка. Схватив его руку, Аристарх попытался нащупать пульс сквозь грохот в собственных висках. На рубахе Павла расплывалось на груди небольшое чёрное пятно крови, брюхо вяло вздрогнуло и застыло. Отпустив безжизненную руку брата, Аристарх стоял над телом – оглушённый, ошалевший, не веря в случившееся. Смертная тоска завязывалась под левой лопаткой и текла, текла, медленно прожигая всё тело.

Ни единой мысли, ни даже обрывка слова не проносилось в его голове, один лишь грохот крови в висках и затылке. Стоял и смотрел на пистолет в своей руке – словно в том, что произошло, виноват был именно он, небольшой удобный «Глок-17», подлый, коварный, затаивший собственный план, тёплый от рук обоих братьев.

Медленно, сомнамбулой, он взобрался обратно на горку. Внизу под ним всё тем же целомудренным голубым кубом светился бассейн. Смертная тоска, из сердечной завязи пустившая метастазы по всему телу, выпирала, росла и ширилась за пределами его существа, вырастала над головой, курчавилась пышной кроной, поднималась в чистое небо, грозила заполонить весь мир – эти горы, чудесный дом, ни в чём не повинных людей и лошадей…

Он ступил на тропу, споткнулся и съехал-скатился на спине по камням, не выпуская из руки прикипевший к ней пистолет.

Поднялся, прошёл мимо бассейна. Удивительно: на столешнице барной стойки так и стояли две пузатые бутылки, словно на те пять минут, пока они с Пашкой катались, топтались и крушили друг друга в смертельной схватке, кто-то предусмотрительно бутылки унёс, а потом снова поставил на столешницу.

Свернув к обходной дороге, он двинулся мимо крапчатых, как стариковские руки, стен бывшей конюшни… Большой дом по-прежнему сиял ослепительным аквариумом золотого света, и оттуда всё лилась, лилась божественная музыка: глубокая нежность виолончельных пассажей; вопрос за вопросом, остающиеся без ответа.

Он прибавил шагу и пошёл быстрее, быстрее… в маниакальном стремлении отвязаться от Шуберта, от фермы, от того, что случилось там, наверху.

В конце концов побежал под гробовым сиянием луны, задыхаясь, останавливаясь на два-три мгновения, словно раздумывал – не вернуться ли, не ворваться ли в звучащую, сияющую огнями гостиную и крикнуть им во всё горло… Но поворачивался, пятился… и вновь бежал и бежал по дороге вниз.

В какой-то момент обнаружил, что так и сжимает в руке пистолет, и, подойдя к краю ущелья, размахнулся и с силой забросил «Глок» в холодную влажную бездну, в чёрную тьму, исходящую сладостными парами уснувших гор.

Ему чудилось, что широкие дуги виолончельной мелодии, пересекаясь и строя арки, сопровождают его, вместе с ним спускаясь всё ниже, преследуют его до самой деревни – а ведь при всей невероятной прозрачности горного воздуха, притом что звуки разносятся здесь очень далеко, такого просто не могло быть!

Безумный бег по мертвенно-белым улицам деревни Эль-Гастор, его собственная чёрная тень, догоняющая беглеца под светом ледяной луны, с той ужасной ночи преследовали его в снах.

Он забыл, как выглядела его машина, забыл её марку, цвет – да и что здесь можно было увидеть! Наконец повезло: случайно он наткнулся на свой арендованный «фольксваген», нащупал ключи в кармане джинсов (счастье, что не вывалились в драке!), забрался внутрь, включил свет и, стянув одной рукой рубашку, пропитанную кровью, осмотрел плечо: ничего страшного, царапина от пули, глубокая, но рана уже запеклась, хотя рука по-прежнему слушалась плохо. А вот вид – из зеркала молча пялилось на него пустое, дикое и белое, как эти ночные улицы, незнакомое лицо в обрамлении дурацких итальянских кудрей, – вид был просто ужасен. И кровь. Даже на лице – кровь, а уж вся рубашка, да и руки… они катались по кромке бассейна, один – пытаясь отнять пистолет, другой – стараясь выстрелить и убить.

Он включил зажигание и медленно тронулся, в поисках той площади с круглым фонтаном, истекавшим тремя вялыми струйками из каменного цветка. Нашёл не сразу – всё-таки было что-то зачарованное в этом проклятом клубочке улиц! – влез, высоко задирая ноги, в крошечную, размером с таз, каменную чашу, и минут двадцать, сидя на корточках в холодной воде, тщательно отмывался, – даже рубашку постирал.

Рука ужасно болела – видимо, мышца была задета глубже, чем он думал; во всяком случае, выжать рубашку досуха он не смог, натянул мокрую, холодную, на голое тело; плевать, высохнет по пути.

Наконец выехал в сторону аэропорта…

Оцепенелый, прямой, по-прежнему не способный ни о чём думать, держа руль одной рукой, гнал, гнал на предельно разрешённой скорости…