Ангельский рожок

И бессмысленно глядя на огрызок круассана на блюдце, выслушал всю эту, в общем, обыкновенную историю: остановка сердца, уже на пути в больницу. Ещё повезло, что домработница пришла раньше оговорённого часа: папа перед поездкой всегда должен её проэкзаменовать, и насчёт кошки, и насчёт цветочки полить. Он такой педант! А тут ещё нервничал, говорил, поездка предстоит сложная – по работе… Сесиль пришла, звонила-звонила, потом открыла дверь своим ключом… а папа в спальне лежит, на полусобранном чемодане…

Он слушал, не чувствуя, как по лицу текут слёзы, благодарные жгучие слёзы: значит, Володя его не предал, Володя решился на поступок; Володя, который так боялся Пашки, спешил на помощь другу!

Часа через два он уже летел в самолёте «Аэрофлота» на свою родину. Летел вдоль трещины рассвета в полную неизвестность, в обрубленную жизнь, в бега, в одиночество, в невозможность остаться собой. Но сквозь ту самую, смертную тоску, сквозь голубизну одиночества, сквозь мёртвую воду их разлуки в нём пробивалось ожесточённое провидческое желание жить – как выздоровление.

Тусклое небо в иллюминаторе было иссечено ножевыми ранами, сквозь которые истекала кровью медлительная тяжёлая заря.

Глава 11 «Русское подворье»

«Нина, да что там раздумывать: конечно, лететь! Папка мой говорил: «Дают – бери, бьют – беги!» Так вот, берите и бегите. Корнельский университет – это не хвост собачий (правда, я там не была), и приглашение на целый семестр означает многое; прежде всего – статус. Это пригодится, когда я пойду к Сергею РобЕртовичу выбивать для Вас гонорар за новый роман. Буду стучать статусом по столу и шантажировать, что ОПЭЭМ ведёт с Вами соблазнительные переговоры.

К тому же оттуда Вы станете писать мне замечательные письма «с наблюдениями». Говорила ли я Вам, что однажды описалась со смеху, читая Ваше письмо про выступление в Фергане, в юности, по путёвке «Общества книголюбов»? Когда колхозное начальство преподнесло Вам ватный узбекский халат, а Вы, из уважения, его не сняли, вышли так на колхозную сцену. В зале сидели победители соцсоревнования в галошах на босу ногу, и вы читали им свой рассказ – в халате, перед галошами. Рассказ был тонкий, лирический – о психологии тоски… Словом, будете строчить мне письма-отчёты, добавляя в них природы, картинок, сплетен, описывая рожи придурков, наших и американских. А я буду складывать их в отдельную папку. Потом издадим всё это в виде дневника странствующего трубадура, и опять срубим бабки. Славно?

Поезжайте, кормилица. Ничего, что долго. Семья перетопчется. Писатель кормится сам, и свою литературу кормит тем, что шляется, где ни попадя, развешивает уши, заворачивает подол и пьёт со всякой швалью. Жаль только, что Вы не пьянчужка, и шалманы – не Ваша среда обитания. Такие темы потеряны! Такие типы упущены! Ваша постоянная унизительная трезвость, Нина, очень тормозит взмах творческого крыла. Мы тут с Изюмом на днях за разговором вылакали целую бутыль вишнёвки, радуясь и распевая песни. (Правда, не вдвоём; у меня завёлся собутыльник, с которым когда-нибудь Вам, хотите не хотите, а придётся свести знакомство.) Я вспомнила бабу Маню свою, незабвенную «Якальну», которая знала все позабытые, все канувшие в Лету слова канонических песен, в том числе, цыганских. Когда она выпивала, то горланила бесконечную дорожку куплетов, с собственным, ни на что не похожим казачьим выговором:

И пыть будым, и гулять будым, А
 смэрть прыйдэ – помырать будым.
А смэрть прийшла, мэнэ дома не найшла.
Нашла в кабаке с поллитрой в руке.

О как!

У нас очень жарко – тридцать два градуса в тени. Уже три недели нет дождей. Вся природа в изнеможении. К вечеру кажется, что и у солнца не осталось сил закатиться за кромку леса. В пустом небе одиноко торчит налитый кровью космический глаз.

С наступлением темноты идём с Лукичом на пруд. Минуем единственный горящий на улице фонарь, впереди бегут наши долгие тени. Смотрю на свою: «Какие красивые длинные ноги!»

После покоса во дворе немедленно собираются скворцы. Бесхвостые, почти круглые, они дружным отрядом перемещаются по лужку, энергично поклёвывая. Их антрацитовые тельца эффектно сверкают на зелёном гладком поле. Так же, коллективом, и улетают.

Лень кидать без конца Лукичу мячик. Придумала, как бедолагу обдурить. Делаю страшные глаза и кричу: «Кто там? Кошка!» Мой доверчивый мальчик вылетает на двор, и с громким лаем несётся вдоль забора по периметру участка. Участок большой, Лукич всегда выбегает, а мне всегда смешно. Это, Изюм говорит, – «сколиоз».

Жарко, жарко… Ужасно голова болит. Сижу, смотрю на облака. Окна все нараспашку, в фасадных стёклах отражаются боковые. Там Лукич бегает по траве, садится, склоняет башку на одно ухо – прислушивается к кротам: они таки роют свои подлые ходы, им-то не жарко! Вот, дунул ветер, рамы двинулись, отражения сместились – побежал мой пёс по облакам!

А я вспомнила ещё один куплет той цыганской песни: