Ангельский рожок

– Ты сдурел?! Это старьё, в котором я мою полы!

– А мне нравится, – сказал, смутившись. – У тебя в ней потрясающая грудь!

В такие её «служебные дни» он вставал пораньше, готовил завтрак, наслаждаясь тишиной, свежестью из распахнутых окон, скандальной музыкой птичьих разборок. Затем поднимался будить трудовой народ – отдельное утреннее счастье, с зарыванием холодного носа в тёплую шею и с законным ответом подушкой по мордасам.

Потом завтракали…

Впервые увидев в миске некую сотворённую Аристархом аппетитную композицию, она ахнула:

– Оладьи?!

– Ну.

– Оладушки?!

– Они самые…

Подбежала, схватила один двумя пальцами, свернула конвертиком, сунула в рот, вытаращила глаза:

– О-о-о!!! М-м-м-м!!!

– Ну что ты как варвар! – недовольно сказал он. – Вот мёд, вот сметана. Это серьёзное сооружение. Сядь как человек.

– Слушай! Это НАСТОЯЩИЕ оладушки! Не зря я тебя подобрала.

– Моя коронка, – скромно согласился он. – Рука на них набита. Мои девчонки их обожали.

– Какие… девчонки…

Он увидел её лицо и сам испугался, заторопился объяснять:

– Лёвкины девочки, «рыжухи», погодки, как родные… Понимаешь, единственная близкая жизнь… Иногда отпускал Лёвку с Эдочкой отдохнуть на недельку, и тогда жил у них, опекал задрыг, вот, готовил им всякое… оладушки тоже…

Поднял глаза, увидел её слёзы и замолчал, растерянный. С минуту молча они сидели над своими тарелками, не поднимая глаз.

– Я пытался жить, – проговорил он тихо.

После завтрака выходил к воротам – проводить. С неослабевающим удовольствием следил, как, с охами и причитаниями, она боярыней в повозку вздымается в свою любимую «Тойоту РАВ», паркетник-внедорожник; машет ему, открывает ворота и выезжает на деревенскую, в комьях и колдобинах, улицу. Но как бы ни хотелось ему выйти следом и помахать (дурацкий детский порыв – мамочка уезжает!), он не выходил. Тоже смешно: в деревне уже знали, что «у Надежды – хахаль». «Ну и пора, – с одобрением говорила Дарья Ниловна, медсестра, соседка через два дома наискосок. – Одинокая баба – холостая кобыла». (Изюм с восторгом доносил все сплетни.)

Затем он входил в дом и закрывал за собой двери.

В тот первый раз, когда она собралась в Москву, он распсиховался до стыдобы. «Зачем? Куда?! – повторял, чуть ли не в панике. – Разве ты не можешь работать из дому? Три часа переть по загруженной дороге, водилы наглые, аварии через каждый километр! А если ты не вернёшься?!» – и в глазах взрослого бывалого мужика метался настоящий детский страх. «Лёшик, – подумала она, стараясь не улыбаться. – Это просто Лёшик».

На пороге веранды схватил её и не отпускал – не в шутку, всерьёз, – она поняла это по клещевому захвату, с которым прижал её к себе. Тогда она принялась гладить плечи, уши ему трепать, как Лукичу, шёпотом приговаривая что-то шутливо-успокоительное, дурацкое, ласковое… медленно разнимая его руки, как разнимала когда-то руки вцепившегося в неё сына, ненавидевшего садик, школу, любое сборище чужих людей.

И Аристарх остался в доме один.

Прибрел в кухню, сел на стул. Животные – оба, словно почувствовав его настроение, – мгновенно возникли рядом: Лукич, безгрешная душа, подошёл и лёг у ножек стула, а лукавый Пушкин, красноречиво поглядывая на стол, ещё не убранный после завтрака, так и вился у ног, не решаясь пока вспрыгнуть на колени (и транзитом – на стол) к этому странному гостю, который задержался в доме так надолго.

Впервые в полной тишине Аристарх заметил и услышал тиканье трёх разных часов на первом этаже, а чуть погодя – и разговор их: вежливый краткий бом, рассыпчатый звон хрустальных рюмочек и властный велосипедный звонок.