Ангельский рожок

Поднялся и впервые обошёл все закоулки-эркеры, кладовки-закутки этого странного, придуманного хозяйкой, ни на что не похожего дома-приключения; спустился в подвал, где обнаружил три огромных холодильника, забитых консервацией и рядами бутылей с пятью, по крайней мере, сортами наливок; поднялся на верхний – просторный, без перегородок, и пустой – гуляй-ветер – третий этаж, с единственным, но огромным предметом мебели: старинным кованым и совершенно пустым сундуком, будто принесённым сюда из русской сказки на ковре-самолёте. Зачем, господи?! На черта ей этот сундук?!

Расхохотался… прослезился… С острейшей пронзительной ясностью вдруг осознал и ощутил, что ни один мужик не бывал здесь хозяином – чувство стыдное, горькое, опалённое их необъятной разлукой и тяжёлым солнцем их любви, – но такое понятное любому ревнивому сердцу. Впервые подумал этими вот словами: «Наш дом…»

Спустился вниз, побродил, трогая все диковины, узнавая свой, уже, конечно, свой Восток, иерусалимские медные турки-плошки с арабского рынка, зная уже, что где-то там, в пригороде Иерусалима живёт близкая Надежде душа, какая-то Нина («Я тебя непременно познакомлю! Она чем-то, знаешь, на тебя похожа…»).

Сел опять на стул, растерянно поглаживая колени ладонями, скрепляя сердце и готовясь превозмочь этот день – без неё…

Под плетёным диванчиком – якобы из имения Гончаровых, Полотняного Завода, и Пушкин якобы на нём сидел – катались клочья пыли. Ещё бы: всю эту неделю Дылда возилась, кормила, выслушивала, парила в баньке, оглаживала и выхаживала и во всю бабью мощь любила своё старо-новое приобретение. Подумал: позор и ужас! Ты разве мужик? Ты – ничтожество и слякоть!

Тряхнул башкой, снял майку, закатал до колен штаны, вынес из кладовки пылесос, ведро-тряпку-швабру – принялся за уборку. Полдня пахал, как самый добросовестный, чистый с утра алкаш, которому не по часам платят, а за сделанное, вот и старается истово, зная, что праведный опохмел – вот он!

В общем, въехал в дом…

И теперь, к возвращению Дылды с работы, хозяйство сверкало, докипало на огне и вкусно пахло, а также досыхало на лужке или, уже выглаженное, лежало стопкой на пушкинском диване…

За столом обычно уже восседал Изюм, которого гонишь в дверь, а он в окне торчит. Надежда считала, что Аристарх Изюма возмутительно разбаловал. «А как соседа чаем не напоить!» – возражал он. Тем более каждый вечер тот приносит новости со всей округи. Серединки знает, как собственный сарай.

К тому же Изюм проникся к Аристарху, которого упорно продолжал именовать «Сашком», медицинским уважением. Оказался пламенным симулянтом, почище какого-нибудь заключённого террориста, и каждый день находил в своём организме новую интересную хворобу, которую жаждал с доктором обсудить.

«У меня на копчике грыжа, – сообщал открывшему дверь заспанному «Сашку». – Боль в копчике, чтоб ты знал, приравнивается к зубной, – подсказывал на всякий случай. – Слышно, как кровь в жопе бьётся!»

И шёл следом в кухню, наблюдая, как едва проснувшийся доктор набирает в чайник воду, включает его, затем смешивает в чашке холодную с кипятком, выдавливает туда половинку лимона и выпивает. «Полезно?!» – спрашивал преданно и выслушивал лекцию о пользе щелочной среды.

Лето всё длилось – щедрое, жаркое… Иногда потряхивали грозы в тополях – налетит, окатит кипятком и – мимо, мимо… И небо уже снова поднялось, томно выгибает синий свод, выкипает молочным паром облаков, а лужок дымится под солнцем. Дни мчались, как безумные, – травные-пахучие, грибные-ягодные.

Ночи были медленными и юными, исходящими тёмным любовным мёдом…

Дважды Изюм помогал Аристарху косить траву, и после работы они – умытые, праздные, босые, – сидели на крыльце в длинных тенях, любовались лужком. Небольшой отряд грачей неторопливо обходил свежевыбритый газон – казалось, что смотришь на пингвинов в перевёрнутый бинокль, так они степенно, вперевалочку, а главное, коллективно передвигались по лугу.

Лукич с Пушкиным, шкодливая парочка, тоже выходят и садятся рядком, как в кино, – наблюдают. Лукич просто глазеет, у него охотничьи инстинкты спят крепким сном. А вот у Пушкина мышцы под шерстью ходуном ходят волнами, от башки до хвоста. По меткому замечанию Изюма, «он понимает теперь, что такое неосуществимая мечта». Хотя данную мечту Пушкин ежедневно осуществляет: пойманных пленников тащит в дом и там пожирает. Только вчера Дылда обнаружила под собственной кроватью холмик из перьев, крыльев и хвостов, поймала Пушкина и мордой тыкала в эту кучу, после чего ещё побила своей тяжёлой рукой. Громко поклялась, что прикончит, если ещё раз он «устроит под кроватью кладби́ще».

– Похудели они у тебя… – замечает Изюм ревниво.

– Почему похудели? – Сашок пожимает плечами. – Я их кормлю.

– Знаю, как ты кормишь: крапивным супчиком.

Изюм, конечно, переживает присутствие Сашкá в своей нынешней жизни, хотя и понимает, что оно не обсуждается. Но отказать себе в удовольствии поучить нового соседа, покритиковать, просто прокомментировать то-сё, не может.