Ангелы на кончике иглы

Утром она вставала, варила кофе, приводила себя в порядок, забегала в парикмахерскую причесаться или положить бесцветный лак на ногти, потом спешила в редакцию. Она глядела на часы и говорила себе гордо: вот прошел еще час, а об Ивлеве я ни разу не подумала. Значит, проходит. Скоро я его вообще забуду, встретив в коридоре, усмехнусь и подумаю: и чего в нем особенного? Зачем он мне и я ему? Мужик как мужик, неряшливый, и рост не длинный, а мне нравятся длинные. И эгоист, каких свет не видывал.

Встретив его в коридоре, Надежда едва заметно кивала в ответ на его коротко брошенное «Привет!» и спешила пройти мимо, будто куда-то торопилась. Вечером у нее тоже всегда были дела: магазины, кино, подруги и, между прочим, лекции в университете, на которых тоже иногда приходилось показываться. Летом Сироткиной предстояло наконец защитить диплом.

Усталая, она заглядывала в комнату к отцу. Он приходил поздно и долго сидел за столом, читал, ложился, опять вставал, бродил по комнате. Она заходила к нему перед сном, целовала его в полысевший затылок, спрашивала, не опоздал ли он утром в бассейн из-за того, что она проспала и не сварила ему кофе. Нет, в бассейн он не опоздал. Он любил дочь, после смерти матери любил, пожалуй, вдвойне. Он ласково хлопал ее по попке, как маленькую, и говорил: «Ну, ступай! Я еще повожусь…»

Надежда принимала душ, мазала лицо ночным кремом, мгновение с усмешкой любовалась на себя в зеркало (такой кадр пропадает!), надевала пижаму, недавно для нее привезенную старым приятелем отца из Брюсселя, и, швырнув на подушку недочитанный «Новый мир», проскальзывала под одеяло. Открыв журнал, она не читала его, а, положив на лицо, быстро вспоминала прошедший день — плюсы и минусы. И гордилась собой: ни разу надолго об Ивлеве не задумалась. А стоя вечером под душем, даже не вспомнила, как они стояли под душем в новосибирской гостинице. Значит, все проходит. День — как год, год — как вечность.

Она поднимала журнал, твердо решив вникнуть в читаемое, но, прочитав несколько строк, чувствовала, что рассеивается, засыпает и нет сил сопротивляться сну. Надя гасила свет, и тут появлялся Вячеслав Сергеевич. Нет, этого не будет! — уверенно заявляла она ему. Но оттолкнуть его было выше ее слабых силенок.

Теперь она боялась пошевелиться, чтобы Ивлев не исчез. Ну, может, она позволяла себе чуть-чуть дофантазировать. Он был ласковей и активней, чем на самом деле (так ей хотелось), а она — сдержанней и холодней (так у нее никогда не получалось). И еще он говорил ей слова, много бессвязных слов. Он непрерывно говорил ей про нее то, что она хотела бы услышать, но о чем он всегда молчал.

Потом он умолкал, и она почти слышала, как он сопит ей в ухо и начинает чаще дышать. Надя сжималась в комок, подтягивая колени к подбородку, и руки у нее непроизвольно помогали ему и заменяли его. И она сама начинала стонать, очень тихо, чтобы не услышал за стенкой отец. Теперь она поворачивалась на спину, готовая стать тонкой, как половичок у кровати. Через несколько мгновений она возвращалась в реальность. По инерции она благодарно целовала Ивлева в шею. Он приподнимался на руках, окидывая ее взглядом собственника, и говорил: «Мне пора».

Утром в редакции Надя сидела в состоянии анабиоза. Ивлев, конечно, еще больше, чем она, хотел бы побыть с ней. У мужчин это всегда сильнее. Молчит только потому, что деться некуда. В командировку его не пускают, к Раппопорту переселился сын. А если бы они виделись, то быстрее бы прошло.

Днем Надя шла по столовой с подносом, ища свободный столик. Заметив жующего Ивлева, она хотела, как всегда, пройти мимо и сесть отдельно, но он отодвинул стул и пригласил ее с иронической галантностью.

— Бурда! — он отставил тарелку. — Все разворовывают, хоть бы остатки готовили по-людски!

— Хочешь, накормлю настоящими котлетами? Сама вчера сделала. И соус из аджики с томатом — пальчики оближешь…

— Где?

— У меня дома. Глаза у него загорелись и погасли.

— Дома? Не хватало только напороться на родителя!

— Разве позвала бы, если б сомневалась?.. Сгоняем? Котлеты готовы…

Раздумывая, он с ненавистью поглядел на свиную отбивную, поддел ее вилкой и поглядел на свет.

— Видишь, прозрачная, как мыльный пузырь.

— А мои котлеты плотные, — завлекала она, — рентгеном не просветишь.

Он швырнул отбивную в тарелку.

— Поехали!

— Пить не будем, только котлеты с аджикой, — говорила она ему в ухо по дороге, в такси.

Пить доставляло ему все меньше удовольствия. Возбуждение быстро сменялось апатией, и это раздражало. Наде же хотелось, чтобы к тому, от чего у нее заранее замирало сердце, ничего не примешивалось, чтобы чувство было чистое, само по себе.

В громоздкой квартире, пока Ивлев оглядывался и снимал пальто, Надя прошмыгнула на кухню, зажгла газ и поставила сделанные вечером котлеты на плиту.

— Входи! Вот моя комната, — она вернулась, указала Ивлеву на дверь и стала снимать шубу и сапоги. — Кровать не успела убрать, извини. Хотя сегодня, между прочим, 19 апреля, субботник…

— Вот и поработаем!

Они легли сразу, и все было, как ей по ночам грезилось.