Ангелы на кончике иглы

На сей раз все шло по графику. Тщательно обходя ящики с мусором и огнетушители, Сироткина дошла до стола мастера цеха. Грузный мастер, одетый в промасленную спецовку, вытер руки тряпкой, смоченной в бензине, и ловко выдернул из-под лапок конвейерной ленты номер газеты. Кончиками пальцев Надежда развернула страницы и, разложив их на столе, осторожно придавила край текста мизинцем, чтобы проверить, высохла ли краска. Буквы отпечатались у нее на коже. Надя стала смотреть заголовки, стараясь вникнуть в их смысл и попытаться обнаружить (после десятков других людей, которые это делали весь день и более тщательно) ошибку, несуразицу, ляп. Она проверила, как положено, не перевернуты ли вверх ногами клише, соответствуют ли подписи под снимками томy, что изображено, одновременно думая о том, подождет ее Ивлев, пока она тут копается, или уйдет.

Мастер стоял рядом с Надеждой и, глядя на нее с ухмылкой, ждал. Не дождавшись, он вынул из ящика бумажный пакет с молоком, зубами оторвал угол и стал пить, запрокинув голову так, что капли падали на газету. Допив, он отшвырнул пакет в угол. Сироткина, не спрашивая, вынула у него из нагрудного кармана авторучку, написала мелко «В свет», расписалась и, посмотрев на мастера, поставила время: 0.30, как полагалось по графику, хотя было уже 0.45. Она сунула ручку обратно ему в карман и побежала к лифту. Когда створки захлопнулись, она облегченно вздохнула — от тишины, от возможности вернуться к себе самой. Слава Богу, отмучилась!

Ивлева не было. Сироткина заперла кабинет, спрятала ключ в столе Анны Семеновны, спустилась по лестнице. Комната спецкоров тоже была закрыта. Надя вздохнула, сказала себе, что именно этого она и ждала, накинула шубейку, напудрилась и подкрасила губы, чего почти никогда не делала, хотя и носила французскую пудру и помаду с собой. Ее ждала разгонка — последняя редакционная машина, чтобы отвезти домой. Усевшись в теплую машину рядом с шофером, Сироткина увидала Вячеслава Сергеевича. Он сидел на мокрой скамье в сквере, под корявым старым кленом, освещенный тусклым фонарем, покачивающимся от ветра. Воротник поднят, и поза старушечья — всунув руки в рукава. Совсем замерз, бедненький, ожидая. Шофер поднял голову от руля, потянулся рукой к ключу, другой рукой протирая глаза.

— Я не поеду, — вдруг сказала Сироткина. — Мне тут недалеко, пройдусь пешком.

Он вытащил путевку и протянул ей расписаться.

— Время поставь попозже, — попросил он.

Сироткина быстро расписалась, он сам захлопнул дверцу и уехал. Она тихо подкралась к Ивлеву сзади, отогнула воротник, подула ему в ухо. Не оборачиваясь, он сильно сгреб ее рукой.

— Мне больно, больно! — захрипела она. — Голову оторвешь!

— Ты где живешь? — спросил Славик, обводя ее вокруг скамейки и ставя между колен.

— На авеню Старых Кобыл.

— Это, простите, где?

— Так один приятель отца говорит. А вообще-то Староконюшенный переулок…

— Арбат? За час дойдем.

— Дойдем… А жена? Она будет беспокоиться…

— Она привыкла…

Ивлев взял Надю за руку, и они вышли на полутемную улицу. Большая часть фонарей для экономии электричества была погашена. Возле тротуара лежали сугробы, черные от копоти, в окружении больших луж. Прогромыхал грузовик — строительные детали по Москве возили и ночью. Милицейская патрульная машина проехала мимо, задержавшись. Наряд подозрительно оглядел Ивлева и Надю, но вылезать и проверять документы поленился.

— А я люблю Москву ночью, — мечтательно сказала она. — В ней нет толкучки, очередей, хамства. Особенно люблю, когда выпал снег: все становится чистым.

— Снег похож на стиральный порошок…

— Нет! На белые простыни!.. — она повернулась к нему, идя спиной вперед, поцеловала в щеку. — Знаешь, я всегда думала, что это будет в двухспальной кровати, как в заграничных фильмах. Простыня — с мелкими цветочками. А утром раздвинешь занавес — за окном солнце и лес — весь в снегу!

— У редактора на столе — приятнее.

— Газета — публичный дом, ты сам говорил.

— Запомнила?

— Я все запоминаю, что говоришь ты. Я такая счастливая сегодня! Добилась все-таки тебя. Получила!

Вячеслав усмехнулся, хотел что-то произнести, но передумал.

— Знаешь, даже не верится… — продолжала она. — Скажи, теперь я женщина?

— Нет еще.

— Нет? А я думала… Ну и когда же?

— Что — когда?

— Когда стану женщиной?

— Откуда я знаю? Наверно, когда не будешь спрашивать у меня.

— Газета — публичный дом, — мечтательно произнесла Надя. — У нас в отделе два социолога материалы для диссертации собирают. Вчера один, когда мы вдвоем в комнате остались, подходит и кладет руку на талию. «Наденька, — говорит, — у меня к вам просьба…» «Пожалуйста», — говорю. Снимаю его руку с талии и кладу в нее пачку писем… «Я попрошу письма антисоветского содержания откладывать, чтобы нам не приходилось просматривать всю почту».

— А раньше?

— Раньше я эти письма начальству сдавала, как велели… Я же не знала… А сегодня поняла.

— Почему сегодня?