Ангелы Ойкумены

Сабля превращает морду твари в кровавый фарш с осколками костей. Карни — фурия. Карни — сатана во плоти. Карни — демон из бездн преисподней. Звездные бесы рядом с ней — паркетные шаркуны.

— Карни, назад!

Рапира встречает жабу в прыжке. Клинок впивается в раздутую шею, над краем панциря — и, с хрустом взламывая затылочные кости, выходит наружу. Брызжет вода из теменной ямки. Клюв щелкает перед лицом отшатнувшейся Карни. Непомерная тяжесть дергает руку вниз, рвет из плеча. Так буря с корнем рвет дерево из земли. Диего не помнит, как ему удалось высвободить клинок из содрогающегося тела. Ржет, захлебывается жеребец. Щупальца спрута стреножили беднягу, присосались. Рискуя выпасть из седла, маэстро яростно тычет рапирой в скользкую бугристую массу. Сарош охаживает спрута огненным бичом. Шипит, воняет горящее мясо. Чад, гарь, сизый дым ест глаза.

Кваканье. Вопли.

Сколько они еще продержатся? Минуту? Две?! Отчаянная атака колланта увязла в живом болоте, черной ненасытной дыре. Бой закручивается воронкой, тянет на дно.

— Бей их!

Голова удава с зубчатым гребнем-короной возносится над Фришем. Цеп гематра опаздывает, но высверк стального луча разрубает короля змей пополам. Узкоглазый старик верхом на огромном пегом коне, в руках — длинное узорчатое древко с клинком на конце. Точные, каллиграфически четкие росчерки. Летят лапы, щупальца…

Кто?! Откуда взялся?!

— Бей!

— Держитесь!

Крики: спереди, сзади. Коллантарии двоятся, троятся. Двойник Сароша: бич без жалости хлещет визжащих бесов. Двойник Фриша: свистя, рассекает воздух мерцающий цеп. Выкрикивают команды двойники Пробуса. Сияют нимбы трех Якатлей, расчищая пространство вокруг босых дикарей.

— Наши!

— Это наши!

Заслон тварей редеет. Кто цел, бежит прочь, спешит укрыться в лесу. Всадники, прискакавшие на выручку, рубят космическую нечисть в капусту. Коллант! — запоздало доходит до Диего. Еще один, нет, два колланта! Кажется, все живы… Точно, живы! Иначе в космосе уже плыли бы хладные трупы, включая его собственный.

Мар Яффе, знаток вероятностей, не зря говорил о прикрытии.

— Я его знаю! — вопит Карни.

Сабля девушки указывает на чужого коллантария:

— Знаю! Он кричал на меня! Оскорблял!

— Уходим! — маэстро не до разборок.

— Спрашивал, кто я такая! Я их всех знаю!

— За мной! На Хиззац!

— На Хиззац!

Маэстро бросает коня в галоп, левой рукой хватает за уздечку кобылу Карни. Дергает подбородком, салютуя спасителям — на жест нет сил, да и руки заняты. На слова нет времени. Надо спешить, пока душа еще горит. Распадок. Силовые линии. Каменистое плоскогорье. Позади — грохот копыт. Оба колланта, как на привязи, следуют за Пералем. Знакомая тропа. Черные глыбы базальта. Летят, щелкают о скалы мелкие камешки…

— Карни, мы…

Он оборачивается к девушке — и кричит от бессилия.

— Это Хиззац, — говорит кто-то.

Да, кивает Диего. Это Хиззац.

— Не кричите. Не надо, прошу вас.

Почему?

— Мне страшно. Нам всем страшно.

Хорошо. Не буду.

Энкарна де Кастельбро не вернулась с небес.

Насмерть всадник
коня загонит,
Сеньорита
подметки стопчет,
Не сойтись им
на этом свете,
Не сойтись им
за краем гроба,
В этом танце —
о, ритм агоний! —
В этом танце —
о, смерти почерк! —
В этом танце
для них покоя нет.
Ах, где найти покой?

IV

— Господи Боже мой!

Могила была ухожена. Во всем чувствовалась рука добрая, усердная, бескорыстная. А может, и не вполне бескорыстная, только маэстро не знал, кому пришло бы в голову проплатить уход за местом захоронения Энкарны де Кастельбро. Дон Фернан озаботился? Думать о таком было неприятно. Особенно если ты, сеньор помощник тренера, не сообразил загодя бросить монетку-другую на счет кладбища Сум-Мат Тхай. Даже когда тебе, сукину сыну, повысили жалованье, ты помнил о чем угодно, кроме безгласной могилы в западном секторе Сум-Мат Тхай.

— Из костра пылающего взываю к Тебе, из сердцевины пламенной…

«Единой надеждой живу», откликнулась память. Шестнадцатому псалму, жалкому в исполнении Диего Пераля — в эскалонских соборах псалом исполнял хор мальчиков под мерные басы органа — аккомпанировала бамбуковая дудочка. Под гиацинтовой ивой, на расстеленной циновке сидел священник в шафрановой рясе и тянул простенькую, убаюкивающую мелодию. Глаза священника были закрыты. Ноги он скрестил таким образом, что при одном взгляде на это издевательство начинала болеть поясница.

В трех шагах от священника пировали каннибалы. Верней, готовились к пиру. Туда Диего старался не смотреть вообще. Если священник не против, то маэстро уж точно незачем лезть со своим уставом в чужой монастырь.

— Ибо надеюсь не на силу рук и крепость власти…