Ангелы с плетками

Мне показалось, что лучше всего продать дом — унылую хаотичную громадину, которую в наши дни никто не рискнет содержать и даже не попытается сохранить. Но прежде чем этот склад невыразимых викторианских ужасов будет целиком выставлен на продажу, мне хотелось пересмотреть мебель и разнообразный хлам. Я вовсе не желал хоть что-либо спасти: подобная мебель обычно никуда не годится. Я просто решил взглянуть, что там есть интересного, прежде чем все это рассредоточится дальше.

Для детей чердак обладает неким мрачным очарованием. Мальчишкой я шутки ради выбрал себе мебель, которую мне «хотелось», и вспомнил теперь парочку красивых опаловых ламп, очаровавших меня много лет назад, когда я проводил в Э— летние каникулы. На мой вопрос, что сталось с этими лампами, миссис Г–, экономка, ответила, что одна из них разбилась, но вторая по-прежнему валяется на чердаке.

Она стояла на огромном сундуке, все так же сияя молочной белизной, несмотря на толстый слой жирной пыли. Довольный этим открытием, я продолжил поиски. У меня было несколько связок ключей к разным комодам и ящикам стола и, вспоминая события тридцатипятилетней давности (если я вообще о чем-либо думал), я начал рассеянно вставлять ключи поменьше в различные сундуки и саквояжи, открывать их и бесцельно рыться в содержимом: груды хлама, спрятанного в этих позабытых тайниках, смешили меня и изумляли.

Я делал это машинально, без определенной цели и, в конце концов, наткнулся на пухлый несессер из крокодильей кожи. Он был старый: кожа настолько высохла, что, когда я раскрыл его, она лопнула с громким треском. Внутри все еще блестела светло-коричневая муаровая подкладка, но щетки с серебряными колодками и затычки для флаконов почернели от налета. Эта реликвия по-прежнему источала слабый затхлый аромат. Там были собраны всевозможные приспособления, которые могли понадобиться женщине в поездке: превосходный маникюрный набор, крючки для пуговиц, рожки для обуви, множество иголок и нитки, ножницы, зеркальце, маленькие щипцы для завивки и небольшая спиртовка для их нагревания. Я осмотрел все эти вещи. Аккуратно, почтительно вынул их, сдул пыль и, словно пытаясь навести порядок в прошлом, разложил на полу стройными рядами.

Запустив пальцы в самый дальний закуток, под рядом шелковых кармашков с длинными и тонкими хрустальными бутылочками, я нащупал маленький крючок и отстегнул его. Поддел ногтями дно и добрался до следующего отделения. Туда были вставлены книги. Возможно, все это звучит совсем неправдоподобно. Признаюсь, я давным-давно перестал искать клады. Но моя случайная находка и впрямь оказалась сокровищем — еще более странным, чем то, как я ее обнаружил.

Книги были разные. Одна — в темно-красном кожаном переплете, с богато украшенной золотой застежечкой. Другая — вполне обычная, большая черная тетрадь с прописями. Они лежат передо мной на столе.

Раскрыв первую книгу, я увидел, что ее почти невозможно прочесть. Страницы были покрыты какими-то безумными каракулями — казалось, будто слова и фразы записывались с неимоверной быстротой. Некоторые листы испачкались и слиплись, а на других, усеянных кляксами, виднелись лишь темные расплывчатые пятна. Но пара слов, которые я разобрал, ошеломили меня. Обратившись ко второй тетради, я выяснил, что, хотя она, несомненно, была написана тем же человеком, видимо, это произошло в совсем другой обстановке — вероятно, годы спустя.

Я заверил миссис Г–, что все в полном порядке, поблагодарил ее, попрощался и забрал оба тома в номер гостиницы «Мэйфэйр», где затем просидел над ними много часов.

Внимательно сличив вторую книгу с тем, что удалось разобрать в первой, я установил, что в ней рассказывается та же история с немногими и очень незначительными вариациями. Эта история излагалась весьма подробно: автор заполнял пробелы, где считал необходимым что-либо добавить. Почерк был разборчивый, аккуратный и неторопливый, к тому же, принадлежал более зрелой девушке: но зачем она воспроизводила свой мрачный и необычайный рассказ? Не знаю. Я — человек простой, к тому же дальний родственник этой женщины, а стало быть — и Кеннета с Анджелой, которых она называет «чудовищами».

На крышке несессера стояли инициалы: К. А. М. Они не говорили мне ни о чем. Кеннет? Пожалуй. Или Анджела? Кем она была? А сам автор, девушка по имени Виктория? Все они — родня и, так или иначе, мои родственники. Допустим. Это сущий пустяк: кто угодно мог бы оказаться моим кровным родственником. Но именно поэтому я углубился в дневник — поэтому не выбросил жуткий документ, не сжег его, а, вопреки своему отвращению, очаровался им.