Ангелы уходят не прощаясь

— Добрый вечер, матушка. Как доехали?

— С Божьей милостью, Арсений Васильевич.

— Устали?

— Есть немного. Ох, избалуете вы нашу Муську. Вы трапезничали? — все это матушка проговорила почти без паузы.

— Вас ждем.

Монахиня опять улыбнулась:

— Вы не правы, но мне… приятно.

— Как съездили?

— Как съездила? Не знаю.

— То есть? — удивился Арсений Васильевич.

— Что хотела — не получилось, но ведь все, что Бог не делает…

— Так значит, владыка..

— Да, не благословил. Велел все оставить, как есть.

— А как объяснил?

— Кто я такая, чтобы мне что-то объяснять?

— Человек.

— Наивный, вы, Арсений Васильевич. У нас же, как в армии — без послушания нельзя.

— Нет, это я как раз понимаю. Почему он не объяснил свое решение?

— Повторяю, не обязан он мне ничего объяснять. Значит, так надо.

Писатель хотел спросить: «Кому?», но сдержался. В самом деле, что он хотел еще услышать от матушки? С другой стороны… Ему было жаль матушку, чья мечта если и не рухнула, но в своем воплощении отодвинулась во времени на неопределенный срок, но в то же время в душе возникло чувство некоего удовлетворения решением епископа.

После трапезы Арсений Васильевич ушел к реке, на обрыв, как он сам стал называть это место. Там и нашла его матушка.

— Так и знала, что вы здесь, — сказала она и встала рядом. Вот так они простояли, молча, глядя вдаль, туда, где скрывалось солнце, чтобы до следующего утра отдать мир во власть темноте и мраку.

— Вы очень расстроились, матушка Евфалия? — нарушил наконец долгое молчание писатель.

— Да что вы! Если владыка сказал… — и вдруг осеклась, улыбнувшись виновато: «Простите! Зачем лукавлю? Конечно, расстроилась.

— Понимаю вас. Но я и сам…

Он хотел рассказать ей о своих сомнениях, но вдруг понял, что сейчас не самое лучшее время для этого. Матушка посмотрела на него:

— Почему не договариваете?

— Что? Я и сам такое переживал не раз.

Матушка улыбнулась:

— Теперь вы лукавите.

— Самую малость. Это хорошо.

— Что лукавите?

— Что вы улыбаться стали чаще… Вот увидите, все будет так как должно быть. Ведь у вас — мудрый владыка?

— Очень. И добрый. Я же вам не все сказала, когда приехала из епархии.

— Может, и не надо, а матушка?

Она же словно не услышала его:

— Сказал тихо, чтобы слышала только я: «Опять лошадей гонишь?» И я все поняла. А вы?

— Да вроде все понятно: торопитесь вы, а владыка предлагает переждать.

— Значит, не все. Помните, как мы с вами познакомились?

— Конечно. Меня друзья привели сюда. Зашел на час, а остался на три дня.

— Не пожалели?

— Нет, конечно. Я по приезде из Энска рассказ написал.

— «Молитесь за меня»?

— Он самый. Скажу честно — это мой любимый рассказ. Так ту историю мне вы и рассказали.

— Положим, вы и от себя кое-что присочинили.

— Так ведь без этого же нельзя — рассказ все-таки. Художественное, простите, произведение.

— Не оправдывайтесь. Мне рассказ нравится. Елизавете с Марией тоже.

— Простите, матушка, но вы же мне писали, что книгу с этим рассказом у вас кто-то взял и не вернул. По крайней мере, Елизаветы тогда не было в монастыре.

— Все просто. Действительно, книги с тех пор не видела, а рассказ наизусть помню.

Писатель недоверчиво посмотрел на собеседницу.

— Не верите?

— Почему… верю… Впрочем, тоже не буду лукавить: верю, но не очень.

— Тогда слушайте.

Матушка начала читать. Разумеется, книги перед ней не было, но и декламацией то, что слышал Арсений Васильевич называть бы не хотелось: настолько просто, безыскусно, но в то же время, душевно и проникновенно она произносила текст рассказа.
«Все, опоздала! — матушка Евгения, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, тоскливо глядела на пустую привокзальную площадь города. До монастыря, где она была настоятельницей, больше двадцати километров. Автобус в ту сторону пойдёт только утром.
На автостанции матушке посочувствовали, но помочь ничем не смогли. Она уже внутренне приготовилась к тому, что придется заночевать в городе, как в дверях автостанции её чуть не сшибла женщина, устремившаяся к окошку диспетчера.