Английская новелла

—    Пойду кратчайшим путем! — заявил я.

Но не успел я ступить на поле, как понял, что удальство толкнуло меня на безрассудный поступок. Поле было большое, квадратное, и едва я прошел несколько шагов, как почувствовал себя утлым суденышком, осмелившимся выйти в открытое море, не видя вблизи ни единой пристани, кроме той, которую оно покинуло. С двух сторон пустошь была ограждена каменной стеной, а впереди стоял дом Равонов. Заднее крыльцо выходило прямо в поле, и все окна были наглухо закрыты, как это принято на нормандских фермах.

Я устремился к крыльцу, к этой спасительной гавани. Я почти бежал, но старался при этом сохранять подобающее солдату достоинство. От пояса до макушки вид у меня был беспечный и даже жизнерадостный, ноги же двигались быстро и проворно.

Я уже почти добрался до середины пустоши, как вдруг увидел быка. Он стоял под большим вязом, справа от меня, и рыл передними ногами землю. Я даже головы не повернул. Посторонний наблюдатель едва ли догадался бы, что я заметил быка. Однако краешком глаза я с беспокойством следил за ним. То ли он был в хорошем настроении, то ли его поразил мой беспечный вид, — как бы то ни было, он не сделал ни шага в мою сторону. Приободрившись, я устремил взгляд на открытое окно спальни Мари, находившееся как раз над задним крыльцом, в надежде, что милые темные глазки с нежностью следят за мною из-за занавески. Я стал размахивать тростью, остановился, чтобы сорвать цветок примулы, и даже затянул одну из наших залихватских гусарских песен, чтобы еще больше унизить эту английскую тварь и показать моей возлюбленной, как мало значит для меня опасность, если она преграждает мне дорогу к ней. Бык был озадачен моим бесстрашием. Я благополучно добрался до цели и, толкнув дверь, с достоинством пошел в дом.

Ну разве не стоило ради этого рисковать? Разве не стоило сделать то же самое, если бы даже все быки Кастилии охраняли вход? Ах, лучезарные часы, которых никогда уж не вернуть! Наши резвые ноги едва касались земли, и мы жили в сладостной стране грез, созданной нашим воображением. Мари оценила мое мужество и наградила меня за него. Прижимаясь своей пылающей щекой к шелку моего доломана, она глядела на меня изумленными глазами, сияющими нежностью и восхищением, и не переставала восторгаться рассказами, в которых я рисовал ей истинный характер ее возлюбленного.

—    Неужели мужество никогда не изменяло тебе? Неужели ты никогда не испытывал страха? — спросила она.

Подобная мысль показалась мне смешной. Разве есть место страху в сердце гусара? Несмотря на свою молодость, я успел доказать на деле, что страх мне неведом. Я описал ей, как во главе своего эскадрона врезался в каре венгерских гренадеров. Трепеща от ужаса, она всё крепче прижималась ко мне. Я поведал ей и о том, как однажды ночью переплыл Дунай с донесением для Даву. По правде говоря, эго был вовсе не Дунай, и к тому же река была не настолько глубока, чтобы мне пришлось пускаться вплавь. Но когда вам двадцать лет и вы влюблены, вы стараетесь изобразить всё как можно живописнее. Я рассказал ей еще много подобных историй, и ее милые глаза всё шире раскрывались от изумления.

—     О Этьен, воскликнула она,— мне даже и во сне не снилось, что на свете бывают такие храбрецы! Счастлива Франция, у которой есть такой солдат! Счастлива Мари, у

которой такой возлюбленный!

Можете себе представить, с каким пылом бросился я к ногам Мари, уверяя ее, что это я — счастливейший из смертных, ибо нашел существо, которое может оценить и понять меня.

Это была восхитительная дружба, слишком нежная и возвышенная для вмешательства грубых натур. Однако родители Мари считали,что всё это имеет к ним прямое отношение. Я играл в домино со стариком и наматывал шерсть для его жены, и всё же не смог убедить их в том, что лишь ради любви к ним я три раза в неделю приезжаю на ферму. Решительное объяснение было неизбежно, и оно состоялось в тот же самый вечер. Несмотря на все ее протесты (ах, как они были милы), Мари отослали в ее комнату, и я остался в гостиной лицом к лицу со стариками. Они засыпали меня градом вопросов о моих намерениях и планах на будущее.

—    Одно из двух, — заявили они со своей деревенской прямотой. — Либо вы объявите о своей помолвке с Мари, либо никогда больше не показывайтесь нам на глаза.

Я говорил о своей чести, о своих надеждах, о своем будущем, но они упорно твердили о настоящем. Я умолял их подумать о моей карьере, но они эгоистично не желали думать ни о чем, кроме своей дочери. Положение мое было поистине затруднительным. С одной стороны, я не мог отказаться от Мари, а с другой — к чему женитьба молодому гусару? В конце концов, припертый к стене, я упросил их повременить с решением хотя бы еще один день.

—     Я повидаюсь с Мари. Я завтра же повидаюсь с ней. Ее чувства и ее счастье для меня превыше всего.