Английская портниха

За осенью пришла зима. Оконные рамы покрылись наледью, мороз въедался в стены, и от сырости грибок на кирпичах разрастался, а в комнате пахло как в погребе. Аде выдали одеяло. Она приспособилась снимать подушки с кресла и укладывать их на пол. Понизу сквозило, но хотя бы можно вытянуться во весь рост. Ряса сестры Жанны превратилась в смрадные лохмотья, провонявшие потом и грязью, но Ада привыкла к вони и, ложась спать, поплотнее закутывалась в рясу. По ночам она почти не мерзла и старалась не вспоминать о родительском доме, о кровати, что она делила с Сисси, о маленькой гостиной, она же столовая по большим праздникам, где семья собиралась на Рождество. Сестра Бригитта постоянно твердила: «Вообразите, что вы дома, в тишине и покое, думайте о тех, кого вы любите и кто любит вас». У Ады перед глазами вставала картина: дома накрывают на стол, приносят из кухни окорок и печеночный паштет, пирог со свининой и студень, мясной рулет и холодную говядину, нарезанную кружочками колбасу и бычий язык, потом кровяную колбасу, свиные рубцы и целую гору яиц по-шотландски в мясной корочке, ее любимое блюдо. Мать и тетя Лили протискиваются в гостиную-столовую с чашками чая, а отец стоит с бутылкой пива «Уотниз» наготове или с кувшином портера, стряхивая табак с губы. Вот и теперь Рождество не за горами. Ада взяла портняжный мелок и написала 1942 на столешнице снизу. Декабрь. Она провела в этом доме без малого год, в Германии – почти два с половиной.

Ада ворочалась в постели, широкая ряса сбивалась на сторону. Входная дверь в их доме была выкрашена в черный цвет, как и все прочие двери на Сид-стрит. Вот мама, стоя на четвереньках, тряпкой, отяжелевшей от мыла, скоблит и надраивает каменное крыльцо. Пустая трата времени. Кому это надо? У Ады защипало глаза, она пробовала отогнать это воспоминание, но оно упрямилось, словно несмываемое пятно, ширилось, обрастало подробностями, пока в нем не появлялась Ада: она переходит дорогу на цыпочках, чтобы не застрять каблуками в брусчатке, и прыг на тротуар. Я на суше, говорила Ада, когда была маленькой и еще училась в школе, воображая проезжую часть океаном, а себя – уплывающей под надутыми парусами в далекое путешествие на годик и еще денек. По тротуару Ада идет налево, мимо скучных черных домов и таких же скучных соседей, чья жизнь не простиралась дальше автобусной поездки за полпенни, мимо магазина на углу с желтыми и черными пирамидами банок с чаем «Лайонз» и горчицей «Колман», и намалеванными на стене буквами ОМО – стиральный порошок; у магазина коляска на тормозе, в которой крепко спит ребенок. Мать всегда заглядывала в коляски, и Ада не понимала зачем, но теперь поняла. Теперь она тоже мать, только ее ребенка нет рядом с ней, он где-то бродит один, никому не нужный. И тяжесть на сердце становилась невыносимой, будто к сердцу привязали гирю.

Любовь и боль, отчаяние и надежда, будущее и прошлое. По ночам, свернувшись клубком под ворохом тряпья, она старалась вытолкнуть эти мысли из головы. Но они были упрямы, как шелк: Томас и ее родные. Она задремывала и вдруг просыпалась. Станислас. Не прекращай надеяться, говорила она себе.

По утрам, когда Ада выносила ведро, было морозно. Человек в полосатой куртке давно исчез, еще весной. На его место пришел мужчина средних лет, кожа на его костлявом теле висела складками. Надо полагать, некогда он был крупным мужчиной, любившим хорошо поесть. Он подмигивал Аде, посылал ей воздушный поцелуй. Она улыбалась.

Его сменил высокий, сутулый, неуклюжий человек, похожий на труп. Он кусал губы, на Аду не глядел, словно боялся увидеть в ней отражение своей собственной беды. Однажды утром Аду выпустила во двор фрау Вайс, велев срезать его тело с перекладины в сарае, где тот ночевал. Изорвав куртку в клочья, он сплел веревку, один конец закрепил на балке, другой перекинул через шею. Оторванную желтую звезду Ада обнаружила в помойном ведре. Он пробыл с ней всего неделю.

В конце концов Ада потеряла счет людям, исполнявшим обязанности ее тюремщика. Они появлялись и исчезали. Из Красного Креста опять пришла посылка. И опять без письма. Только два новеньких апостольника, нижнее белье и ряса. Стоило ли стараться, думала Ада. Она бы предпочла обычную одежду. Новая ряса была ей почти впору, старую она, однако, не выбросила, оставив вместо одеяла.

От холода у Ады немели пальцы. Фрау Вайс и ее приятельницы приносили толстый твид на зимние юбки, темно-зеленое грубое сукно на пальто, кашемир на платья, синель для вечерних нарядов. Ада кутала руки в шерсть, и ланолин, оставшийся в твиде, подлечивал ее исколотые пальцы. Из остатков кашемира она соорудила себе перчатки без пальцев для работы, а из обрезков твида – пару рукавиц и носки, в них она спала. Днем она прятала эти вещички в корзинке для швейных отходов. Прячь дерево в лесу.