Английский детектив. Лучшее

Он говорил, как и подобает окружному офицеру, властным голосом, не терпящим возражений. Но я был судьей, и поэтому тогда у меня было больше власти. Я покачал головой.

— Попал! — крикнул я. — Гейм, сет и матч…

С торжествующим криком отец перепрыгнул через сетку. И в тот же самый миг здоровенный черный парень с размалеванным лицом вставил в цепь на калитке свое копье и нажал на нее так, что та разорвалась. Воющая толпа бросилась внутрь.

На корте они пробыли всего каких-то десять секунд, прежде чем приехал первый лендровер с солдатами, но за это время они успели порубить лежащего Боффа на куски. Отцу, стоявшему на ногах и размахивавшему ракеткой, как кавалерийской саблей, удалось отделаться несколькими ранами, ко мне же (возможно, из-за того, что в руках у меня был револьвер, хоть я и был слишком ошеломлен, чтобы пустить его вдело) нападавшие даже не приблизились.

Когда вернулась мама, она, конечно же, очень расстроилась. Я думал, что, увидев живых мужа и единственного сына, она не станет сильно горевать по сгоревшему дому, но чем упорнее я пытался до нее это донести, тем сильнее становилась ее печаль. Позже, когда я рассказал ей про матч и в подобающих благородной смерти подробностях описал, как Бофф героически пытался затянуть последний гейм, она зарыдала. Когда она пришла в себя, все уже было не таким, как прежде. Мне кажется, с тех пор я ни разу не видел, чтобы она смеялась над отцовскими шутками.

Не то чтобы он часто шутил. Одна из его ран воспалилась, и ему пришлось ампутировать правую руку по локоть. После этого он пытался научиться играть левой рукой, но его попытки не пошли дальше набивания мячика о землю. Через год о нашем корте напоминали только торчащие из густой травы железные стойки.

Вскоре после этого случая меня отправили учиться в деревенскую школу. Где-то в середине первого семестра меня вызвал к себе директор и сообщил, что произошел трагический несчастный случай. Мой отец чистил ружье, и оно случайно выстрелило. Или мать чистила ружье. Или, может, они оба чистили ружья — подробностей я так и не узнал. В те дни еще знали, как напустить туман в такие вещи.

Конечно, я ужасно горевал, но школа — такое место, где все забывается быстро, и домой я оттуда уже не вернулся. Последним известным желанием моих родителей относительно моего будущего было отправить меня в Англию. Я не чувствовал себя вправе пойти против него, даже когда стал настолько взрослым, что у меня появилась определенная свобода. И здесь я обрел счастье со своей английской работой, с английским браком, с английским здоровьем. Я копаюсь в своем маленьком огородике, читаю биографии политиков, поигрываю в гольф.

Но теннисом я не увлекаюсь. В школе я им не занимался и думаю, что никогда в жизни больше с ним не столкнулся бы, если бы мой директор не предложил мне билет на Центральный корт. Все равно я был в городе, так что глупо было не воспользоваться шансом попасть в Уимблдон.

Я получил настоящее удовольствие. От самого места, от зрителей, от игры, и меня не посещали тревожные воспоминания о былом до того мгновения, когда австралийский теннисист мощным ударом не перебросил мячик над головой своего американского противника, заставив того растянуться на корте.

И тогда я как будто увидел все снова.

Белый мячик летит через густой от тропических ароматов вечерний воздух.

Лежащая фигура на задней линии.

Умоляющий, отчаянный взгляд Боффа, наблюдающего, как мячик падает совсем рядом, но вне досягаемости и отскакивает прочь.

А вместе с ним его молодость, его надежды, его жизнь.

Сегодня на лице американца я увидел такое же страдание, услышал такое же неверие в его голосе.

Конечно, на кону были не жизнь, не мечты и не молодость. Но, как говорил отец, «жизнь — это игра, и играть нужно по правилам. А обман — самое страшное преступление в мире».

И у того американца с Боффом было нечто общее.

Оба мячика вылетели за линию на целых шесть дюймов.

ПЭЛЕМ ГРЭНВИЛ ВУЛХАУЗ Дживс и похищенная Венера